— Что же ты? — шепнул Ферка, видя её колебания.

И Эсмеральда уступила зову музыки. Она позабыла о смущении, о толпе, о горестях, кружась в такт мелодии. Казалось, не девушка в пёстрых лохмотьях извивается в отсветах костра перед примолкшими людьми, а оживший язычок пламени, жгучий и дерзкий. Не нищенка, не бродяжка, а вакханка, лесная фея, обращающая разрумянившееся лицо к небесам, едва касающаяся ступнями земли. Молодость и свет, бунт и жизнь. Восхищённая толпа не произносила ни слова. Цыганка плясала. И вдруг, заглушив флейту, ударили колокола Нотр-Дам-ля-Гранд, возвещая начало вечерней службы. Их призыву, перекликаясь, вторили аббатство Монтьернёф, собор святого Петра, церкви святого Илария и святой Радегунды. Очарование рухнуло, неистовая вакханка исчезла. Осталась цыганка, ничтожная перед громадой старого собора, и статуи святых, казалось, глядели на неё с укоризной. То, что она сейчас делала, показалось ей вдруг опасным. Гадкий человек в чёрном плаще вот-вот пролает ей поверх людских голов: «Святотатство! Колдунья! Убирайся прочь!» Эсмеральда оборвала танец, плечи её поникли. Толпа заколыхалась, разочарованно вздыхая. Ферка, недоумевая, смотрел на оробевшую подругу. Колокола гремели.

Эсмеральда, пожалуй, не смогла бы внятно объяснить, что её испугало. Не мысль о кощунстве, совершённом перед соборной папертью, хоть христианские догмы и оставили свой след в душе язычницы. Её охватил ужас перед былым, грозящим повториться здесь, за много лье от Парижа, в первые дни зимы, мягкой, как и полагается южной зиме. Пусть обезумевший священник давно лежал в земле. Его голос, его слова продолжали существовать в памяти цыганки. Низвергнутый в небытие, он всё же преследовал несчастную и сквозь годы, как грозился у подножия виселицы на Гревской площади.

— Я боюсь, Ферка! — хрипло промолвила Эсмеральда, словно слова царапали ей горло. — Зря мы пришли сюда!

И, хоть настало самое время взимать дань с благодарных зрителей, цыганка бросилась бежать по Гран Рю. Какой-то школяр, попавшийся навстречу, окликнул беглянку и, не добившись внимания, пронзительно засвистал вослед. Оторопевший Ферка, поколебавшись, поплёлся следом, махнув рукой на причитающуюся плату и предвкушая недовольство вожака.

С той поры дверь в беззаботное прошлое окончательно захлопнулась перед несчастной цыганкой. Она пыталась снова танцевать на улицах Пуатье, но уже никак не могла преодолеть скованность: страх вновь оказаться в силках слуг Дворца Правосудия вонзился в неё изогнутыми своими когтями. Только песни да представления козочки Чалан ещё приносили кое-какие гроши, но и эти выступления случались всё реже и реже. Умения Чалан не дотягивали до талантов Джали, да и хозяйка опасалась привлекать излишнее внимание к себе и своей любимице. Она осознавала теперь в полной мере, какими неприятностями чреваты её занятия и поражалась прежней беспечности. Так, верно, рискует человек, переходящий пропасть по шаткой дощечке, и так холодеет он, узрев бездонный провал.

Оказавшись в отчуждении, Эсмеральда принялась мечтать о ребёнке: совсем как её матери когда-то, ей хотелось искренней любви, какую могло дать только дитя. Лёжа ночами рядом с Ферка, она украдкой гладила ладонями живот, жалея, что небеса до сих пор не смилостивились над ней, не понимая, насколько судьба была милостива к ней до сих пор. Она всё чаще представляла себя матерью славного мальчика, который станет солдатом, когда вырастет. Замечтавшись, Эсмеральда забывала о здравом смысле, не думая, чем станет кормить ребёнка и останется ли с ней Ферка, когда истечёт срок замужества. Молодой супруг, когда она заговаривала с ним о детях, всегда усмехался и переводил беседу в другое русло.

Если бы не пылкая любовь и поддержка Ферка, единственного, кто не отвернулся от неё, Эсмеральда совсем отчаялась бы. Она разучилась быть бродягой. Она не могла найти общий язык с собратьями. Со временем, надо полагать, утраченные непосредственность и живость характера возродились бы в привычных цыганке условиях. Но обитатели Двора чудес не давали ей никакого срока. Братство нищих в Пуатье количеством многократно уступало Парижу с его дюжиной Дворов чудес, но всё-таки оно имело власть и с ним приходилось считаться.

Однажды вечером, уже на излёте зимы, Ферка вернулся к ужину в дурном настроении, поведав встревоженной Эсмеральде о недовольстве Себастьяна Монгрена, короля тюнов. Позабыв о стынущей похлёбке, цыганка слушала, по мере продвижения рассказа переходя от волнения к гневу. Прекрасное лицо её нахмурилось, глаза сердито засверкали.

— Значит, я мало приношу в общий котёл? — Эсмеральда состроила гримаску, хотя в её положении следовало не возмутиться, а испугаться. — По какому праву он решает, что мне делать? Наш глава Гожо, цыганский герцог, а не король нищих!

Ферка фыркнул, отодвинул в сторону миску, не проглотив ни крошки.

— Была бы ты такой смелой на площади у собора! — начал он вразумлять взбунтовавшуюся подругу. — Живя в достатке у твоего синдика, ты либо возгордилась, либо позабыла, как устроено наше братство. Да, над нами наш герцог, а над герцогом король бродяг, поскольку мы живём в его владениях. И ты тоже. Значит, все мы подчиняемся ему. И ты тоже. Разве в Париже было не так?

— Клопен Труйльфу, король Арго, и Матиас Спикали, наш герцог, не принуждали меня делать то, что мне противно!

— Да только здесь, вот беда, нет ни Клопена, ни Спикали, а есть кривой Себастьян, который требует долю от ежедневного заработка. Нам тоже нужно жить. Или ты думаешь, что эта вот каморка, дрова и пища сваливаются на нас с неба?

Эсмеральда зябко повела плечами. Белая козочка требовала её внимания, легонько бодая ноги заметно выросшими рожками. Взяв со стола краюху хлеба, цыганка принялась кормить любимицу с ладони.

— Ты знаешь, что я перенесла, Ферка, — заговорила она, не отрываясь от своего занятия, — и рада бы пересилить себя, но… Я не могу работать так, как хочет Себастьян.

Ферка молчал. Эсмеральда отряхнула крошки, пригладила руками складки на подоле юбки и, наконец, подняла голову.

— О! — воскликнула она, теперь уже по-настоящему испугавшись.

Молодой цыган сидел, стиснув челюсти, зубы его скрежетали, окаменевшее лицо превратилось в маску отчаяния и ревности. Пальцы вцепились в столешницу с такой силой, что дерево, казалось, вот-вот искрошится в щепки. Эсмеральде ещё не доводилось видеть мужа таким.

— Значит, ты не можешь… — сипел он. Слова с трудом прорывались сквозь сомкнутые зубы. — Только своим наложницам король Арго позволяет прохлаждаться за то, чем они ему платят…

— Он хочет, чтобы я принадлежала ему?!

— Если бы он посмел хоть заикнуться об этом, я бы выпустил наружу его тухлую требуху! — прорычал Ферка.

Эсмеральда бросилась ему на шею, удерживая, исступлённо целовала в плотно сомкнутые губы, дула на виски, торопливо приговаривая:

— Оставь подобные мысли, заклинаю тебя, Ферка! Что бы он ни сказал! Что бы ни сказал, ты молчи! Герцог никогда не ходит один, его стража убьёт тебя! Что тогда станется со мной?

Она не прекращала уговоров и не разжимала объятий, покуда не уверилась, что супруг не успокоился и никуда не пойдёт, что застывшее лицо его понемногу обретает привычные черты. Тогда она, вздохнув, положила кудрявую голову на его плечо. Она вспомнила прежнюю вспышку гнева, столь похожую на эту, и которую тоже пришлось гасить мольбами. Но долго ли будет так продолжаться и всегда ли её уговоры смогут усмирять его запальчивость? Молодой цыган увёртлив и ловок в драке, но юная сила одиночки ничто против главаря бродяг, чей выбитый правый глаз всегда замотан грязной тряпицей. У короля тюнов на службе десятки пар чужих зорких глаз, чутких ушей, безжалостных сердец и разбойничьих ножей. Любой приговор будет исполнен ими во мгновение ока.

— Давай уйдём, Ферка! — увещевала она супруга. — Меня тяготит город! На вольных просторах, вдали от каменных стен я счастлива. Помнишь берег и шатёр из ветвей ивы? Как хорошо нам было там!