Гитара вступила как рок, как приговор, как будто некий всесильный судья возвестил о своем присутствии, она прозвучала как фанфары, властно и непреклонно. Диана застыла и ее руки сразу почувствовали еле уловимую силу, они начали подниматься волнами все более нарастающих и, в конце концов, превратились в крылья. Диана стремительно понеслась по сцене, кружась и летя в непреодолимой, захватывающей ее энергией, обретения силы и свободы. Лунный свет стал меркнуть и все наполнялось ясным свежим голубоватым и розовым свечением приближающегося утра. Восход был ярко красным, он заполнил все пространство сцены, а на противоположной стене от Лены появился образ высокого окна, или зеркала и в нем светилось что-то красное, переливающееся и развивающееся на ветру. Ну да Лена видела, как Дин с коробкой в руке подошел к этой стене, вынул что-то из нее и развесил там. Диана в нерешительности остановилась и, кружась, стала осторожно приближаться, подошла, взяла в руки и стала внимательно рассматривать – это было ярко-красный наряд Дианы-охотницы. Диана постояла некоторое время, рассматривая его, потом надела, оглядела себя со всех сторон, как будто перед зеркалом, вышла на середину сцены, как перед публикой и начала танец Дианы.
Действие началось.
С этого момента чтец, читая из книг, и музыканты уже не останавливались. Но вот что странным показалось Лене, чтец как будто и не был главным, его голос ушел далеко на второй план и, порой даже было не разобрать слов за музыкой.
«Из Белой книги.
Две черные птицы в ночи друг за другом летели в молчании гордом
Светало. Одна закричала: над небом, над светлым!
Летели в ночи две черные птицы
Они петь не могли, они были не певчи, они только в ночи – они черные птицы
На светлое небо кричала, на светлое небо
Просила наверно от неба …, а что же просила?
Одного – темноты!
Из красной книги
В чем смысл?
А в чем и быть ему как не в фантазии да суете
Молча сидели, и думали, сами себе разумели безбожники. Как!? Согрешив, жить остаться, и можно ли
Разве безумно пророку не впасть и в отчаяние, а человеку дать ту лишь свободу, что нужно народу
Всякий решает свое, только, что можно иметь, а понять не грешно, что! дозволено им же
Так что ж ему так претит – честолюбцу. Или его не учили законову слову!? Что не убий – и не оскверни свой язык наветом и ложью
А-а про покорность и добродетель!? Вот видишь, сколько законов положено слышать Счастья лишь нету в законах боговых
Стань только тем, кем тебя нарекают – философом мысли, в них тоже есть правда «безумного» Будды
Сильный и гордый, свободный и одинокий – вот в чем загадка
Свобода дана для молений о рабстве, а с рабством в войне ты при людях и вечно на месте
Мир искусён и рожденье сказаний не радует боле
Пустые слова на ветру, как шелест травы по воде и я их берегу
Что ж ты о рабстве беседу ведешь, коли песни поешь о кручине – судьбе
Мне ль не видать тех беспомощно – сильных и горького слова молчащего взгляда
Мне ль не услышать, птиц на ветвях, взирающих тихо
Вот! И лес замолчал – они понимают, а более знают былины
О рождении в сути однажды спросил я ответ
Как насмешка беспомощно мягких падение рук на колени сидящей
Вот и весь разговор о любви и рождений
К Пророку – неизменимый под бременем к сроку готов, как сидящий на камне
Хитрость в подмогу призвать и дать богу прощенье, а искупленье – усопшим оставить и замолчать
Ты спросил о цене – Мы! видели то, что мы никогда не поймем?
В руке пустота, рука в кулаке, все боимся терять и себя для души бережем
Надо б отдать, да на что вам менять
Так вот, глядя на ветер, без умолку спорим, что зря и незнаем, себя проклиная, на холоде грея себя
Где повезет? В чем? – не важно
Главное, чтоб было реально, когда вдруг поймем, так и скажем – вот гениально!
И, может быть, верно поймем – для себя
Он хвалил не цветы, ствол в пустыне земли не расцвел, но на воду сквозь ветви глядел: «было слово в начале, а потом уже дело» – прочел и голос упрятал в ладони
Так, среди множества скорби бесчестья, умом постигая, душа обозлилась на вечность и на тебя и на горе, любя человечность и не узнавая себя
Так говорят об искусстве! – о чем говорить!?
Искусство обсуждать того, чего уж нет – бродяг?
И впроголодь и не без драк кочуют по душе, но с факелом в руке, хоть ночи белы
Вот и считай – откуда мы
Всем правит красота – ее порой никто не видит, но слышат, слышат, что поет, на арфе продает, танцует, бегает, орет, на людях вся блестит, беседу милую со скукою ведет, цинична, светлая до боли, с упреком нежна, колка, едка… и все без умолку – продажа с торга, а торги здесь не редко
ЕЁ и нет – и словом древним в безчестии сим нарекают верность
И, что ж из этого, коль не пришлось вам пережить безвременно и радуйтесь веселью вашему
Беседы об искусстве не сделают вас более искусным! – ведь так!?
А что хотите вы взамен? Что? Жертву вы готовите искусству?
Ведь в этом ваша жизнь – подчинена без малого – служенью!
Безликих суждено похоронить. Пусть и хоронят. А вас к безликим, что без лица – одно перо в руке, в портрете рама … одна лишь ерунда!
Похоже всех свалила наземь такая же могущая рука как смерть!
Толкаясь, заплетались ноги сами за себя и от себя же убегали, давая шуму водопада войти в противоречие с водой лежащей
С собою на плечах, держа лежащего с раскрытыми глазами
Бегущую собаку увидав, в безмолвии цветов. Они растут, но мертвые, как память, а в память верим и в вере мы к себе идем и сами же себя хороним, чтобы осталась память по собаке
Так для себя пусты умы, как пусто озеро с холма
Из Синей книги
Шум воды с водопада под ней вдоль стены – бесконечно томление времени
Он брода искал, он бежал от воды и к ней он пришел – ты оставь его с бременем
Я вас упрошу дать мне руку и помощи – Вы дали мне руку, а сами ушли, но осталась вода и товарищи брошены
Три слуги – твои силы по прихоти собрались у огня – тянут песню о вечности
Холод! Утро с ржавой водой, вот состав прогремел, обнажив мертво-бледные истины
Взяв часы он ушел, все оставив … потом: «он позвал …, я пошла …, я только за ним …, я осталась одна!»
Три столпа, три души – смысл общества
Надо ли быть, если нечего больше начать и что говорить, если хочется больше молчать, и что я хочу, если я не хочу, то, чего я хочу
Руку дать я тебе не могу, впечатленье оставь, дав возможность себе рассказать
И надо б сказать, но остался лишь голос воды проплывающих рыб
Самый хороший тот – что с тоской на глазах, чтоб закрыть мир от слез, а слез нет, их и не было
Что ж уж так – остается терпеть, теряясь в догадках. Вот и представь себе мир, который перестал существовать
Рваным голосом – набежали холопы, кричали, руками махали, да что вам нужно – бездарность свою прославляли
В молитвах наврали, писания бросив, на растерзанье зевающим свитам
Я взял богослов, там все вынул и внутрь заглянул, там же пусто и нет ничего – ты не видишь, ослеп ты!?
Он на взрыд и взахлеб нам сказал, что с ума он сошел там по нас
И плача руки воздел и к воде обратясь и крестясь взял свой век и к ней: «воскреси» он кричал
Волосы седы, душа обнищала, спаси, дай мне душу, а все что можешь возьми – отдай мне меня
Из Черной книги.
Цветочные поляны, грядки, клумбы, посаженные и посажёные отцы
И молчаливые бездельники – цветов молчальники – эй, расступись, и дайте же ему пройти
Седой туман с утра окрашивает зелень молочной кислотой. Вчера под вечер у костра сидели, тянули песню, не слушая себя, так, наедине с собой, а может для себя
« … канаты кожу рвали с рук …» – услышали там где то за рекой « … и якорная цепь визжала чертом …» и небо расступилось подомной, я приподнялся, потом опять упал
