Валентин начал понимать, что бабушка, каждый раз, когда садилась с книгой Толстого, как бы переносилась туда, в то время – в один из самых для нее трудных и одновременно дорогих и, может быть, счастливых периодов в ее жизни. Он представил голод, беспризорничество, двух маленьких одиноких девочек и одновременно беседы о Толстом – о его мыслях, чувствах, переживаниях, о каком-то мальчике, даже для них реально не существующем, из книги. Валентина так взволновала эта мысль, что он стал нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину и погрузившись в раздумья. А еще его поразили вспомнившиеся неожиданно, давно еще рассказанные ему ею воспоминания о том, что когда они варили кому-нибудь кашу или картошку, то, как бы не были сами голодны, ведь ни крошки не брали чужого без разрешения – не брали, хотя еда вот рядом, никто и не заметит, но чужого взять не смели, не могли, не позволяла совесть, так были воспитаны. Немыслимо, еда для того, чтобы даже не жить, а просто выжить, но для нее нет, совесть выше – не переступишь.

– Ты знаешь бабуль, я вдруг поймал себя на том, что уже давно не могу читать запоем, как раньше в молодости. Помню в школе летом в деревне всего Достоевского, все пятнадцать томов одним махом, от корки до корки. А сейчас, страницы две-три прочитаю и достаточно, как ты говоришь: беседую, и все о судьбе, о счастье… я вдруг почувствовал какое-то резкое неприятие и даже раздражение от всяких там изречений, умных мыслей, притч, всех уровней мудрости и просветленности, я их просто не воспринимаю – пусты они, безлики, … надуманны. То, что раньше так меня занимало, увлекало, сегодня почему-то раздражает. Месяц назад, я собственно и хотел тебе это рассказать, еду в метро, а чего-то далеко надо было ехать, долго, дай думаю, почитаю. Открыл планшет, у меня там огромная библиотека, пролистываю и все так пресно, вдруг смотрю – Достоевский, я уже лет тридцать не открывал ничего, – Валентин, опять встал и начал как-то нервно ходить, потирая руки и не решаясь открыться бабушке, потом, собравшись с духом, сказал – бабуль я в шоке, нет, не то, я потрясен, я просто поражен… ведь каждое ж, каждое слово знакомо, а начал читать, и вдруг…, я просто увидел, почувствовал, как молодой человек спускается по лестнице: «Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, – нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.»,– … бабуль у меня слезы потекли по щекам, прямо в поезде, среди народа, грохота, а в горле комок, просто задушил, я сейчас тебе это говорю, а сам…. Это не литература, это не романы, и вообще я думаю, что это совсем, понимаешь, совсем другое. – Валентин весь раскраснелся и говорил, как будто и не бабушке, а тому архитектору из рассказанного прошлого: «Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся …», – снова прочитал Валентин, – эта убогая обстановка, жара, … бедность, глаза его, руки, все нервное, обостренное… на пределе … нет, за пределом человеческих возможностей, понимания, приятия, и всему этому название: «Преступление и наказание», это уже не художественное осознание чего бы то ни было, не-ет – это миропорядок. Ведь, понимаешь бабуль, для того чтобы что-нибудь написать, сочинить, человек долго обдумывает, размышляет, пока не появляется ключевое слово или понятие, образ, который связывает воедино весь замысел и уж только после этого все начинается, разворачивается, происходит происходящее с тобой – ведь в этом сама жизнь. Но представь, вот он готов написать, садится, и что происходит, ведь вся накопившаяся энергия замысла сгенерирована сейчас в точку, в начале – она главная, основная, как источник, далее уже процесс запущен, он самостоятельный. И я вдруг там, прямо в поезде, понял, если существует понятие духовности, то это именно Оно! Это священные писания, ты только вслушайся: «Война и Мир», «Преступление и Наказание» – это же основа основ мироздания, фундаментальные общечеловеческие понятия – образы и не в каких-то там вырванных заумных просветленных высказываниях неизвестно кого, неизвестно о чем и, самое главное, кому они?, да не кому, а самому себе, а вся русская литература, да, наверное, даже все русское искусство пронизано духовностью, она, да…, именно она и есть истинный источник русского художественного образа, но только того, о котором он говорил, помнишь: «Читайте только настоящие книги», вот это именно оно и есть, то самое – духовное, настоящее – это Русская мысль! – неожиданно подытожил Валентин.

Бабушка слушала Валентина не перебивая и не глядя на него, а подперев рукой по привычке щеку, ее взгляд был устремлен куда-то далеко в прошлое, а может быть и в будущее.

***

Весенний промозглый день, только что упал мокрый снег и теперь все в воде, в белой воде. Они встретились у ограды Михайловского сада, стоят рядом и смотрят друг на друга. Нет, пожалуй, он рассеян. Снег, черные деревья, уже смеркается.

– Нет, Валя, ты должен меня понять, ты думаешь, они врут?

– Нет, я так не думаю.

– Тогда чего же ты злишься?

– Злюсь? Нет, ну что ты, я не злюсь, было б из-за чего. Они сильны, безбожно сильны! Слушай вот ты «психолог», во что или в кого верить человеку? Некоторые говорят в человека, что ж получается, самому в себя верить? Некоторые в бога, который сотворил этого самого человека. Значит он, что ж – мои батюшка и матушка, которые породили меня? Ничего не скажешь, хорошо устроились, я же не верю в родителей, а просто верю родителям, кому еще можно верить они же есть, это же самое естественное что существует и самое простое. А чего им верить, зачем, я, что, в чем-то сомневаюсь, что ли, или о чем идет речь? Верить, не верить…, придуманное это все, пустое, не об этом думает человек в своей жизни…

Она неотрывно смотрела в его лицо, в это сосредоточенное лицо. Но, она знала, что за этой вдумчивостью, сосредоточенностью, видимостью отрешенности и скепсиса – ураган, бушующий и не имеющий возможности вырваться наружу. Не подавляемый волей и силой, а ищущий решения.

– Но, Валя, физическая боль это же совсем ничего, это даже не страшно, вернее страшно, но очень стыдно, что страшно. Я знаю, это слабость. Представляешь, человек любит, любит, как может любить, и вдруг все кончается. Кому-то некогда или, там, не хочется. И вот он остается со своей любовью наедине, никому не нужный.

Лена нервничала, говорила скороговоркой и чего-то ждала. Валентин заметил это, она что-то хочет сказать и ждет, не решается.

– Ты чего, что с тобой, как не в себе, что-нибудь произошло?

– Ты помнишь, здесь, на этом самом месте мы с тобой познакомились? – Лена смотрела широко открытыми глазами и ждала чего-то.

– Здесь? Нет, мы с тобой познакомились не здесь, а … там, в студии, ну я помню точно когда, но не здесь.

– Нет, мой милый, – думала про себя Лена, – мы с тобой познакомились на этом самом месте сегодня поздно вечером, за два с лишним года до встречи в студии. Но ты не помнишь. Помнишь ли ты тот вечер, я не знаю, но ты не запомнил тогда меня.

Валентин тогда не стал драться, его ударили наотмашь, цинично по лицу. Их было пятеро, и они были довольно крепкие парни. Подвыпившие, они преградили ей тогда дорогу, вот на этом самом месте, и, нагло ухмыляясь, стали куда-то настойчиво звать с собой. Они окружили ее, и она прижалась в испуге к ограде вот в этом самом месте, начали ее тащить куда-то, а она от отчаяния и бессилия даже потеряла голос и только расплакалась и пыталась освободиться от них. Но, неожиданно, откуда-то появился молодой мужчина и остановился позади них. «Оставьте ее», – его голос был тихим, но Лена в ужасе оцепенела от него, такая в нем чувствовалась воля и сила, … он им не оставляет выбора, они его сейчас убьют, только и думала почему-то Лена.

– Отвали, козел, – раздался удар по лицу.