— Перестань, — хрипло попросил Пит. У него перехватило горло. — Не смей так говорить.
Не причиняй ситуация так много боли, он, быть может, даже посмеялся: Уэйд приводил ему ровно те же доводы, что и Майлз. Словно в каком-то идиотском ужастике, когда все твердили, что нельзя спускаться в подвал, именно это Питер делал.
— Ты не чудовище, что бы тебе ни казалось. Ты не заслужил смерти, как не заслуживает этого никто другой. И не только, потому что я люблю тебя. Потому что с тобой поступили несправедливо, и дать тебе умереть — верх этой чертовой несправедливости, гребаный апофеоз.
— Следите за языком, молодой человек, — чопорно проговорил Уилсон, и Пит от неожиданности рассмеялся.
— Я верю в тебя, верю в то, что ты справишься.
— Но я не справлялся, Пит!
— Да нет же! Справлялся! Ты смог победить часть себя, которая стала опасной. Сейчас, когда не будет подавителя, ты снова будешь в порядке. Может быть, мы вернемся к возможности регенерации твоей психики. Все будет хорошо. Слышишь меня? Мы сможем.
— Я же говорил, из всех нас конченный психопат — Питти, — скорбно заметил Желтый.
— А ведь был такой славной пуськой, — поддакнул Белый. — Это все твое влияние, придурок.
— Да какая разница, в общем-то? — пожал плечами Уэйд.
Через пару часов Уилсон предпринял героическую попытку сплавить Паркера домой. Пит сверкнул глазами, вышел, как был — в расстегнутой рубашке, босой и взъерошенный.
— Ну не так же быстро, — вдогонку крикнул Уэйд, но тот вернулся минут через десять и приволок с собой диван.
— Не обсуждается, — отрезал Пит и замер посреди палаты, будто теперь, разобравшись с местом для сна, умудрился растеряться. Так и стоял, подсвеченный бледным светом экрана.
Уэйд отбросил одеяло и поднялся, выдернув из исколотой вены очередной катетер с иглой.
— У меня есть два косячка, — заявил он буднично, шагая к двери лоджии.
— На улице минус, — машинально отозвался Питер, укоризненно глядя в спину Уэйда, а тот только коротко расхохотался
— Ну ты идешь, Человек-Паучок?
Разумеется, Питер пошел.
Исследовательский центр находился в пригороде, но с лоджии открывался неплохой вид на поблескивающие вдали крохотные огоньки.
— Страшно скучал по Нью-Йорку, знаешь, — сказал Уилсон, и в холодном воздухе облачко пара от дыхания смешалось с дымом травки. — Вот по такому виду. Или когда забираешься куда-нибудь наверх и смотришь, а люди внизу крохотные, как муравьи, не различить.
— Я помню твою любовь к крышам, — отозвался Пит, шагнув ближе, устроившись под боком у Уилсона, теплый и привычный. — И привычку шагать из окна тоже.
Голос у него поплыл, гласные начали растягиваться. Уэйд помнил, как быстро забирала Паучка трава, даже самая легкая. Помнил, как выдыхал сладкий пряный дым между мягких, доверчиво приоткрытых мальчишеских губ, а Пит затягивался слишком глубоко и кашлял, а потом смеялся до икоты, тонкий и встрепанный, в огромной на нем футболке Уилсона.
Уэйд крепче сжал его плечо.
Пит стал выше и сильнее того, что остался в памяти, но все равно не дорос до Уилсона, и пришлось склониться, чтобы поцеловать все такие же доверчивые губы.
— Завтра, — попытался пробормотать Пит, но Уэйд не позволил:
— Будет завтра, — напомнил он, ловя поплывший взгляд Паркера. — Пока что у нас совершенно волшебное сегодня. Хочешь, спою тебе Уитни?
— Ты такой старомодный.
— Это называется классика!
От травы было классно, в смеси с только что пущенной по вене порцией регенеранта так вообще — новый кокаин, словно и не помираешь, словно живехонький, отвратительно, примерзко живехонький, назло всем анализам, предрекавшим отказ каждой частички тела в произвольном порядке.
Уэйд подтолкнул Питера к перилам лоджии, вжался в него, устроив подбородок на плече, и принялся напевать. Фальшиво и хрипло, поглаживая горячими шершавыми ладонями спину под питеровой рубашкой.
— То ли раньше ты лучше пел, то ли я был не в себе, — честно заявил Пит, рассмеявшись.
— Ты был юным влюбленным психом, — авторитетно заявил Уилсон.
— А сейчас я кто?
— Стремящийся к старости обезумевший шизофреник!
— Это ты себя описал.
Уэйд лающе расхохотался.
— Я — стремящийся к разложению обезумевший шизофреник. Это разные вещи, Питер Паркер.
— Не такие уж и разные, знаешь, — сказал Паркер, улыбнувшись.
На этот раз Пит поцеловал его сам, долго, увлеченно, до кончающегося дыхания, до звездочек перед глазами, словно Уилсон какая-то дохрена трепетная барышня, готовая рухнуть в обморок от переизбытка чувств, до потухшей самокрутки, которую Уэйд отправил в долгий полет вниз, даже не отвлекаясь от поцелуя.
Воздух был стылый, холодный, но Уэйду жарко, как в полдень в разгар июля. И Паркер в его руках был такой же горячий, настоящее яростное солнце, сжигающее, сгорающее, влюбленное.
— Уэйд…
— Молчи, ради всего святого, — попросил Уилсон, опуская ладонь ниже и мягко сжимая пальцы. — Мы только и делаем, что болтаем, хватит, Пит. Хватит.
Питер застонал и это был самый сладкий звук, что только мог прозвучать этой ночью. Уэйд Уилсон намеревался заставить его стонать так часто и так долго, насколько только возможно. Настоящий вызов!
Главное, не думать ни о чем другом. Думать можно будет завтра, утром, даже о том, что эта ночь — прощание, которое он обещал Питеру. Не сейчас. Сейчас все мысли были о Питере. Питер, Питти, Паутинка. Который принадлежал только ему, ему одному, потому что весь остальной бездарный мир его не заслуживал. Уэйд не заслуживал тоже, просто повезло.
Регенерант откатывал быстрее, чем выветривалась трава, но Уэйд решил не говорить. Он вообще решил ни о чем больше не разговаривать, ни о чем.
Может быть, Пит что-то чувствовал там паучьим своим чутьем, хотя нет, сердце его билось заполошно, самозабвенно. Вряд ли Питер ощущал в их поцелуях привкус смерти, он ведь ни разу с ней не целовался, понятия не имел, какая она на вкус.
Дорогая, увидимся позже. Потерпи немного, я же знаю, у тебя дьявольски, пиздецки крепкое терпение.
Этой красотке здесь не было места, Питер был слишком живой, за двоих. Пульсировал, горел, дышал, гонял кровь по телу. Руки у него были крепкие, сильные. Уэйду сносило крышу, он решил ни в чем себе не отказывать.
Пальцы скользили по спине Уилсона. Питер, наверное, думал, что от пота, а Уэйд знал — от крови с открывшихся язв. В темноте не было видно, и он изо всех сил старался, чтобы у Пита в голове царило сквозящее ничего, чтобы он не задумывался ни о чем.
Уилсон молчал, сжав зубы, но каждый стон и всхлип Паучка — благословение. Уэйд собирал их, бесценные, важные, единственно важные. Ему не хватило бы сил удерживать Пита на весу — хотя, видит небо, он готов таскать его на руках вечность, сколько угодно, до самой смерти, просто тогда смерть наступит слишком скоро, но он мог прижать его спиной к стене и подхватить под бедра, позволяя сцепить лодыжки на пояснице. И Пит прижимался так тесно, льнул ближе, откидывая голову и беззащитно оголяя светлое горло.
Сколько раз снилась Уилсону эта твердая линия ключиц, вздрагивающий живот, этот лихорадочный румянец, расфокусированный, совершенно потерянный взгляд.
Реальность лучше миллиона снов, хоть она и полна боли, страха смерти и щекотки от крови, стекающей по спине. Реальность полна ощущений, запаха, вкуса. Реальность такая полная, что кажется небо готово обрушиться на землю. Или это он готов был упасть, когда слышал, как Питер повторял его имя, только имя — снова и снова, хватая воздух ртом в последние секунды перед оргазмом. И Питер в эти мгновения был красив настолько, что сердце Уэйда останавливалось и, наверное, только каким-то чудом, какой-то последней крохой регенерации запускалось снова.
Пит стер запястьем пот над губой и со лба, моргнул и потянулся ладонью к кромке штанов Уэйда, но тот отрицательно мотнул головой, ослабил хватку под бедром и спустил на землю.
