Суббота. Строительство навеса для лесопильни на берегу реки завершено, так что древесину можно будет отправлять почтовыми пароходами, когда их движение возобновится. Я с некоторой гордостью наблюдала за тем, как два наших мула тащили первое кипарисовое бревно к месту распила. Линкольн стоял наверху, а Фред ниже, в яме, и они пилили бревно длинной двуручной пилой. Способ, конечно, доисторический, и труд каторжный, но пока у нас нет паровой машины, по-другому не получится. Это лишь начало.

Пруденс хочет завтра пойти в церковь. Возьму ее с собой…

В церковь Святого Иосифа Аримафейского. Лучше бы мы туда не ходили…

Остановив фургон и привязав лошадь, Мадлен увидела, как двое мужчин из их прихода отшвырнули свои сигары и быстро зашли в старую, построенную из глины и ракушечника церковь, где молились уже многие поколения приверженцев англиканской веры.

Мадлен и Пруденс были в своих лучших шляпках. Когда они подошли к дверям здания, крошечный орган внутри вдруг умолк, а на пороге появился добродушный пастор, отец Лавуэлл. За его спиной члены общины, сидевшие на освещенных солнцем скамьях, обернулись и посмотрели на женщин. Мадлен увидела многих знакомых. Вид у них был недружелюбный.

– Миссис Мэйн… – Розовые щеки священника блестели от пота, очки запотели. – Мне очень прискорбно говорить это… – он понизил голос, – но меня просили напомнить вам, что… э-э… цветным не разрешено здесь молиться.

– Цветным? – повторила Мадлен, задохнувшись, как будто он ее ударил.

– Да, верно. В нашей церкви нет хоров, где вы могли бы стоять, а занимать семейную скамью я больше не могу вам позволить.

Мадлен посмотрела за его спину – вторая в левом ряду скамья была пуста.

– Вы это серьезно, отец? – спросила она, едва сдерживая гнев.

– Да, вполне… Мне хотелось бы, чтобы все было иначе, но…

– Тогда вы просто злой и жестокий человек и у вас нет права называть себя христианином!

Он придвинулся ближе к ней и, тяжело дыша, произнес:

– У меня есть христианское сострадание к людям моей расы. А к полукровкам, которые сеют волнения, замышляют поджоги, проповедуют ненависть и молятся дьявольским доктринам черных республиканцев, у меня ее нет и быть не может!

Пруденс казалась ошеломленной и рассерженной. Мадлен все же сумела справиться с собой и ослепительно улыбнулась пастору:

– Да поразит вас Господь на этом самом месте, отец! Прежде чем я уйду отсюда, чтобы спрятаться, точно какая-нибудь прокаженная, я скажу вот что: гореть вам в аду!

– В аду? – Он отшатнулся от нее, мягкая белая рука схватилась за ручку двери. – Сомневаюсь.

– Будьте уверены! Вы только что приберегли там местечко для себя.

Из церкви донесся сердитый ропот прихожан. Дверь захлопнулась.

– Идемте! – коротко бросила Мадлен, резко развернулась и пошла обратно к фургону.

Растерянная Пруденс поспешила за ней:

– Что все это значит? Почему он назвал вас цветной?

– Нужно было сразу вам рассказать, как только вы приехали, – вздохнула Мадлен. – Ладно, все узнаете по дороге домой. Если захотите, можете уехать. А насчет всего остального, о чем говорил отец Лавуэлл, боюсь, это означает объявление войны. Плантации, школе и лично мне.

…Пруденс обо всем узнала. И остается. Я молю Бога, чтобы она не пожалела об этом или чтобы из-за меня ей не причинили вреда.

Чарльз открыл глаза и, опершись на руки, попробовал приподняться, но в ту же секунду ему в лоб словно ударила невидимая дубина, и он снова упал.

– Черт побери…

Он повторил попытку, и на этот раз, несмотря на сильную боль в голове, все-таки смог сесть.

В неглубокой яме, вырытой в земле, горел огонь. По другую сторону костра сидел бородатый мужчина, загоревший почти до черноты, и крутил в руках гибкую палку, пытаясь ее сломать. Густо украшенная бисером куртка делала его похожим на странствующего лекаря, которые ездили по стране и продавали всевозможные якобы целебные снадобья. У ног мужчины лежала пегая собака и грызла кость. Тут же неподалеку, скрестив ноги, сидел мальчик с косящими глазами и уродливой головой.

Чарльз почувствовал какой-то мерзкий запах:

– Чем это так воняет?

– Разные травы, растертые с бизоньими мозгами, – ответил бородач. – Я смазал те места, которым больше всего досталось.

Чарльз наконец начал понимать, где находится. Они сидели в индейском типи, сооруженном из дюжины шестов высотой футов восемнадцать и натянутых на них бизоньих шкур. Конструкция жилища имела форму конуса с дыркой для дыма наверху. Над головой слышался стук дождевых капель.

– Все верно, вы в нашем типи, – сказал бородач, словно прочитав его мысли. – На языке дакотских сиу это означает «место, где живет мужчина». – Он наконец сломал палку и протянул ему половину через костер. – Джерки[10]. Вам надо подкрепиться.

Чарльз откусил кусочек копченого мяса бизона.

– Спасибо. Я такое уже пробовал.

– Вот как! – воскликнул бородач, явно довольный. – Выходит, вы не в первый раз на Западе.

– До войны служил у Боба Ли, во Втором кавалерийском в Техасе.

Незнакомец усмехнулся, обнажив желтые зубы:

– Все лучше и лучше…

Чарльз с трудом изменил позу. Голову снова пронзила резкая боль.

– Слушайте, я бы на вашем месте не спешил шевелиться, – предупредил его бородач. – Вы же весь лиловый, как кусок несвежей говядины. Пока вы там лежали, я немного потолкался среди народа, кое-чего подслушал. Тот маленький петушок, который все это затеял, заявил, что добьется вашего увольнения с большим шумом.

– Как дезертира?

– Точно. Думаю, туда вам лучше не возвращаться.

Чарльз с трудом сел, чувствуя сильное головокружение.

– Но у меня там вещи остались.

Незнакомец ткнул пальцем куда-то вбок, и Чарльз только тогда увидел, что рядом с ним, чуть сзади, стоит его саквояж.

– Я туда сходил, забрал все. Никто и слова не сказал, кроме парня, что в карауле стоял. Но за доллар и он с радостью голову в сторону повернул. Как вас зовут?

– Чарльз Мэйн.

Бородач протянул руку над костром:

– Рад познакомиться. А я Адольф О. Джексон. Для друзей – Деревянная Нога. – Он поднял ногу в кожаной штанине и сильно постучал по правому ботинку, произведя гулкий стук. – Дубовая. Она у меня с четырнадцати лет, после того как с ютами повстречаться довелось. Отец тогда еще живой был. Мы капканы ставили на бобров на восточных склонах Скалистых гор. Как-то раз я бродил один и случайно угодил ногой в чей-то чужой капкан. А потом рядом, как назло, оказались три юта, да еще в дурном настроении. Нужно было или как-то выбираться из капкана, или ждать, когда тебя убьют. Я достал нож и высвободил ногу, а потом сознание потерял. На мое счастье, отец меня нашел и увез оттуда, от индейцев подальше. А потом отрезал мне ступню. Иначе не выжить мне было. – Все это он говорил таким безмятежным тоном, как будто обсуждал вкус вяленого мяса, которое не переставая жевал.

Чарльз переждал, пока не пройдет приступ головокружения.

– Я вам благодарен, мистер Джексон. Я ведь поступил в кавалерию и служил бы, если бы этот сукин сын меня не узнал.

– Да, сэр, он, видно, до сих пор воюет с южанами.

– Спасибо, что подобрали меня и немного подлечили. Теперь я, пожалуй, пойду поищу какое-нибудь…

– Сидите на месте! – перебил его Джексон. – Вы пока не в том состоянии, чтобы ходить. – Он поковырялся в зубах. – Да и я ведь тащил вас из грязи не только потому, что драка была нечестной. У меня к вам предложение.

– Какое?

– Деловое. – Джексон обнаружил крошку вяленого мяса в своей длинной и широкой, темной с проседью бороде, вытащил ее и продолжил: – Имею честь представить: перед вами Торговая компания Джексона. Меня вы уже знаете. Этот прекрасный юноша за моей спиной – мой племянник Гершель. Я зову его Малышом, так удобнее. Когда его отец умер от испанки в Луисвилле, у него никого не осталось, кроме меня. Парень старается, но за ним нужно присматривать.