– На чем он будет держаться? Тут и половины нет, а размах уже полтора на полтора, – заметил Артур.
– Молодец, зачет. Раму будет подпирать стальной каркас. Мне не дают сварочный аппарат, приходится ждать наемного мастера. Он приезжает с материка чинить трубы и привозит сварку. Обещал доделать скелет до среды.
– Смотрю, у тебя все схвачено, – почему-то обрадовался за нее Артур.
Ему нравилась ее работа. Очень нравилась. На огромном холсте искрились простые, но ювелирно обточенные по краям стекла разбитых бутылок. Зеленые, синие, прозрачные. Но все оттенки в рядах были разными, словно полотно было собрано из осколков бутылей разных лет, даже разных столетий. Внизу темные, свежие, новые. Вверху прозрачные куски стекла, старые, с выбоинами и трещинами, обглоданные океаном, словно леденцы, которые достаешь изо рта и подносишь к свету полюбоваться. Шершавые и гладкие, заостренные и округлые, они строились в ряды так логично, будто на полотне, материализуясь, представало само время – от прошлого к настоящему. Время, отраженное в бутылочном стекле.
– Габи Хельгбауэр обещала пристроить мои работы в галерею к своей знакомой. Не так чтобы с ума сойти какая галерея, но для начала просто отлично, – сказала Эмма.
– Твоя мечта, видимо, МОМА, – без тени издевки предположил Тобиас.
– Почему бы и нет, – пожала она плечами. – Я савант, необыкновенно одаренный аутист. Точнее, больше не аутист, конечно. Мой курс лечения почти закончен, а дар остался. Теперь я знаю, что любые чудеса возможны.
– Ты ничего не понимаешь в жизни. Чудес не бывает, и мечты не сбываются, – сказал вдруг помрачневший Артур и вышел из комнаты.
Он и сам не понял, отчего плохое настроение и злость внезапно охватили его. Еще секунду назад он рассматривал работу Эммы, и тут с его языка уже слетают слова, способные ранить нового друга. Артур едва ли мог контролировать подобные выпады. Отчасти это было следствием его болезни, отчасти – привычки отталкивать от себя любого, кто подходил слишком близко. Артур внезапно понял, что больше не хочет никому причинять боль. Он вышел на улицу, прошел вдоль стены, подошел к окну Эммы и постучал в стекло.
– Прости, – сказал он хмуро.
Эмма и Тобиас смотрели на него с улыбкой.
***
В один из вечеров Эмма поджидала Артура и Тобиаса в коридоре у своей двери. Вид у нее был до того заговорщицкий, что сомнений не оставалось – сегодня им предстоит нечто интересное.
– В Cas9 есть одно удивительное место – «Поле жизни». На минус втором этаже. Но никто из пациентов там не был. Даже я, – прошептала Эмма, затаскивая мальчиков в комнату.
– И судя по твоему шепоту, нам туда нельзя, – прошептал Артур в ответ.
– А почему мы шепчем? Тут нет никого! – сказал Тобиас.
– Потому что вам сказочно повезло: сегодня я свистнула пропуск у вышедшей в отпуск лаборантки. И да, нам туда нельзя. Что тут непонятного? – ответила Эмма.
Повисло напряженное молчание. Только Эмма как ни в чем не бывало натягивала кроссовки.
– А если нас поймают? – спросил Тобиас.
– Ну и что? Скажем – ошиблись этажом, заблудились. Вы новенькие, я провожу экскурсию по корпусу. Всякое бывает.
– Не хочется вылететь из программы из-за этих игр, – хныкнул Тобиас.
– Тогда жди нас тут, – Артур уже застегнул толстовку и в нетерпении посматривал на дверь.
– Ладно, пошли, – махнула рукой Эмма, и Тобиас нехотя поплелся за своими друзьями.
Они вышли в тускло освещенный коридор. После отбоя, как по команде, на первом и втором этажах, где были расположены комнаты пациентов, гасли яркие люминесцентные лампы, уступая место призрачному свету ночников. Вокруг то и дело мелькали крохотные, не больше ногтя, светящиеся синим роботизированные светляки-ионизаторы – воздух потрескивал и пах грозой. Проходя мимо, Артур щелчком отправил одного из светляков в стену. Тот отрикошетил от стены и врезался Артуру в лоб, ударив его слабым разрядом тока. Эмма и Тобиас захихикали.
Холл на первом этаже опустел. За стойкой медсестер никого не было, только откуда-то доносился смех и звон чашек.
– Нам сюда, только тихо. – Эмма достала пропуск, приложила его к панели, и стеклянные двери распахнулись.
Они дошли до лифта.
– Какой, ты сказала, этаж? – спросил Тобиас.
– Минус второй. Надо приложить лаборантский пропуск. Без него можно вызвать лифт только на верхний второй этаж, чтобы попасть в комнаты к Робертсу и Хельгбауэр. И еще на минус первый – в лаборатории и стационар, – ответила Эмма и приложила пропуск к монитору на стене.
В кабине не было ничего похожего на панель с кнопками или хотя бы зеркала. Изнутри лифт напоминал стальной блестящий короб, гладкий, без единой выбоины.
Двери закрылись, и с мягким толчком лифт поехал вниз.
Когда они вышли на минус втором, Эмма растерялась. В три стороны лучами расходились длинные темные коридоры, в конце каждого из которых зеленым светом горела табличка «Выход».
– Куда теперь? – спросил Тобиас. Он жалел, что согласился пойти, вместо этого мог бы сейчас играть в гонки на планшете.
– Не знаю, – призналась Эмма. – Минус первый этаж, где расположен стационар, тоже находится под землей. И он гораздо больше тех, что на поверхности. Возможно, здание спроектировано так, что каждый следующий подземный этаж больше предыдущего. То есть два минусовых этажа намного шире, чем само здание Cas9, которое мы видим над землей.
– Минус второй этаж может быть размером с остров? – спросил Артур.
– Или больше, чем остров… – предположила Эмма.
– Странно все это. Зачем им столько места? Второй этаж – кабинеты Робертса и Хельгбауэр, часть жилых комнат для пациентов. У нас на первом – столовая и жилые комнаты, холл и сестринская, подсобные помещения. На минус первом стационар и лаборатории. А здесь что? Почему целых три коридора?
– В одном из них, я слышала, есть дверь, а за ней то, что они называют «Поле жизни», – ответила Эмма. – Что в других, я не знаю.
– Жуткое название, ей-богу, – поежился Артур.
Они огляделись по сторонам, но вокруг не было ни одного указателя. Оставалось только самим пройтись по сумеречным коридорам и заглянуть в окошки всех помещений.
В левом коридоре было всего четыре двери, и пропуск не отпирал ни одну из них. Эмма тщетно прикладывала его к датчикам, но те только пронзительно пищали «Отказано» и снова гасли. Артур, как самый высокий, заглядывал в смотровые окошки, но внутри было темно.
Во втором – среднем – коридоре они услышали крик. За дверью с табличкой «Виварий» вопило какое-то животное – то ли обезьяна, то ли попугай. Его зов о помощи стал пронзительным и жалобным, а потом стих. Все трое остановились как вкопанные, прислушиваясь. По спине Тобиаса пробежали мурашки, Эмма нахмурилась, Артур неодобрительно покачал головой.
– Не хочу знать, что это было, – сказал он. – Точно ничего хорошего.
– Может, оно просто легло спать. Вот и не орет больше, – робко предположил Тобиас.
Но тут же по коридору снова разнесся истошный вопль. Тот, кто кричал, закашлялся, захрипел и затих. Они постояли еще минуту, но больше ничего не услышали.
– Здесь держат подопытных животных, – грустно сказала Эмма. – Пошли отсюда.
– Не нравится думать, какой ценой достается наше выздоровление? – усмехнулся Артур.
– Мы ничего не можем с этим поделать. Какой смысл мучить себя бессмысленными рассуждениями, – отмахнулась Эмма.
– Может, однажды это закончится. Я видел в новостях, что в Китае проводят генетические эксперименты на напечатанных на принтере органах, – сказал Тобиас.
– Думаю, не все так просто. Влияние редактирования на весь организм никак не проследишь на печенке или куске ушной раковины. Эмма права, лучше просто пройти дальше и забыть про все это, – откликнулся Артур.
Дальше они шли в молчании, только Эмма что-то тихо напевала себе под нос. Когда ей становилось тяжело, на ум приходила простенькая мелодия. Каждый раз разная, но обязательно задорная и легкая, и она становилась для Эммы тем успокоительным средством, каким для других становятся мантры или молитвы.