– То есть чем занимается?
– Выслушивает население вплоть до каждого человека. Тебе, положим, ботинки? Пожалуйста, вот обувная фабрика. А мне галоши – тогда «Скороход», рубашки, платья, все, что угодно.
– Так это гражданские отрасли. Экономикой называется все хозяйство в целом.
– Я для себя, чтобы не путаться. А как точно, не знаю. Пусть гражданские. Они выпускают предметы или вещи. Это самое сложное, хотя разобраться, нет ничего легче вещей, потому что они скорее форма. Материалу немного, но весь он из разных поверхностей и линий.
– Производство не формы?
– Нет. Среднетяжелое – вырабатывает изделия, а тяжелое – не знаю, что и сказать, какие-нибудь образцы военной и иной спецтехники.
– Почему гражданское производство сложное?
– Оно выдувает формы, те должны быть разными, каждое уклоняется в свою сторону – размер, цвет, материал по вкусу покупателя.
– Выдувает?
– Я их сравниваю со звуками трубы или флейты. Звук – всего лишь воздух, а вместе – мелодия. Праздничная толпа разноцветна и переливается, как песня оркестра. В развитой экономике все отделы нарезаны подробно и тонко. Расстояние между окаймляющими концами велико. У нас они смещены в сторону металла и энергии. Война, как большой магнит, притягивает их к себе. Легких отраслей мало, поэтому их голос груб, звуки слетают хриплые. Я думаю, если собрать всю одежду, разделив ее на число отдельных вещей, которые мы носим, вес будет намного выше трофейных. Там разнообразие отделки, утончение, здесь стеганые куртки, ватные пальто, ушанки, валенки, все тяжелое. Наша победа и в этом тоже. Почти все гражданское стало военным. Немцы возглавили Европу в походе на Россию, вместе воевать дешевле. Но она же их и расслабила. Первыми под Сталинградом дрогнули итальянцы, да и румыны были не ахти какие солдаты.
Костя оживился:
– Румын я видел. Их называли цыганами. Вояки из них никудышные. Поменять, утащить чужое – на это ума хватало.
Миша рассказывал, что Костя долгое время жил далеко на юге. Его отправили на лето к родне со стороны отца. Вернуться не смог из-за того, что обратная дорога была перерезана.
– Но все равно, хоть и цыгане, – продолжал Костя, – а люди живые. Немцы механические, холодные. Я их боялся, как будто свалились из преисподней. Там их и скроили в виде людей. Жил с дедом. Боев не было. Наши заняли станицу, но стояли недолго и ушли в степь. После приехали они.
– Приехали? – переспросил Максим.
– Пешком никогда не ходили. Наш дом отдали офицеру. Его машина всегда стояла во дворе. Машина и мотоцикл. Потом появились румыны. Их называли цыганами. Залезли в кладовую и утащили мед – дед держал пасеку Офицер вернулся с работы, он ему пожаловался. Тот повесил на воротах охранный лист. И все равно пришли, но уже немцы, – двое солдат с автоматами. Видно, кто-то из своих донес. Искали мед, а дед после того раза спрятал. В стеклянных банках стояло топленое масло. Сунули туда пальцы, облизали – не мед, он ведь похож на масло, но вкусно. Подхватили и за ворота. Дед догонять, я за ним. Вижу, неладно получается, за руку схватил. «Ложись!» – как заору, и вовремя. Один сорвал с себя автомат и повел с разворота очередью. Я его тогда спас. Еще помню, с самолета сбросили бомбу – не разорвалась. Большая и толстая, как свинья. Другая упала на задах. Дом устоял – кирпичный, а крышу сдвинуло. В яму от взрыва натекла вода. Дед поставил забор от детей.
– Какие дети?
– Станичные. Там глубина – с руками. Он потом обнес ее валом от выброшенной земли, добавил воды из колодца и напустил рыб.
Костя помолчал, вспоминая.
– Потом пришли наши.
– Опять пришли? – перебил Максим.
– Что значит опять? В тот раз они отступали.
– Нет, пешком, как тогда, или на машинах?
– Машин было полно и всякой техники. Без нее какое ж наступление. Без нее солдату… – Костя подумал и добавил: – Как машинисту без паровоза. – Он вспомнил своего отца, который работал сцепщиком на железной дороге.
– Паровоз – это слишком, – сказал Максим.
– Почему?
– Он принадлежит миру и потому крупнее войны.
– Он же связывает их.
– Связывать – одно, принадлежать – другое. Можно сравнить токаря с пулеметчиком, – продолжал он. – Станок больше пулемета.
– Но меньше пушки, – возразил Костя.
– Смотря какой. Сорокапятка весит шестьсот, а станок сколько?
– Они все разные. Долбежный потянет на полтанка.
– А если пресс?
– Линкор в полтораста метров длиной с чем ты сравнишь?
– Линкор – это цех.
– Не цех, а корабль. Свое электричество, склады, службы, орудия – все необходимое для морских сражений.
– Завод, который ведет строительство боевых кораблей, все равно больше.
– Крепость, – не сдавался Костя.
– Крепость стоит между войной и миром, держит оборону, наступать не может.
– Ладно, – сказал Костя, наполовину соглашаясь. – Давай сложим действия всех солдат в правую сторону, а рабочих – в левую. Какая из них перетянет?
– Ты сравниваешь стороны, как гири?
– Да.
– Если как гири, рабочие давят сильней.
Костя молчал, мысленно взвешивая то и другое.
– Бойцов ведь тоже много, миллионы. Весь мужской состав ушел на фронт. В тылу остались женщины да подростки. Так что половина на половину.
– И женщины воевали, – добавил Костя, – снайперши, медсестры, связистки.
– В тылу все равно больше, – настаивал Максим.
– Может быть, только на фронте крепкие молодые мужчины, у них литое плечо. А в тылу кто?
– Неважно. Тыл наполнен длинными движениями, хотя сам прибит гвоздями к одному и тому же месту. Фронт, если он успешен, глотает пространство. Но этот успех обеспечен множеством разнообразных и потому коротких движений. Подросток вытачивает деталь – сам он мал, некормлен, в чем только душа держится, но резец снимает стружку, не жалуясь на усталость. Боец же все делает сам, его мотор не на кнопке, а в груди. Движения резкие и сильные, иначе, не успев развернуться, пропустят дело, уткнувшись в пустоту. Такова война – выбирает крепких мужчин. Каждое их действие выточено по образцу обстановки, а та плотная, как слежавшийся песок. Длинные принадлежат миру, прикреплены к точке, например к станку. Чем тверже мир стоит на ногах, меньше суетится, тем быстрее и дальше шагает война.
– Мы перебросили сотни своих заводов с запада на восток, тем только и спаслись.
– Нашел чем хвастаться. Немцы сталкивали не свою войну с нашей – кулак на кулак, но их фронт утрамбовывал наш тыл. Это кулак в печень. Вещество, которое мечется по вагонам и полустанкам, не скоро отливается в пушки и танки, а без них чем будешь бить врага.
– Как же не скоро? Наоборот, нарастили ядро в новых промышленных базах.
– Потеряв на этом целый год.
Костя собирался с мыслями.
– Скажи, сильные оттого, что короткие? Секрет в мускулах действия или в длине?
– Длинные растянуты. Их концы становятся тоньше. Чем дальше ты несешь свою силу, тем больше теряешь по дороге.
– Зато достаешь.
– Немцы дошли до Москвы и выдохлись. Еще короткие одинаковы. Войне того и надо. У солдата все они повторяются. Кто их меняет – не солдат.
– Разве война не нуждается в свободе действий?
– Нет, конечно. Разнообразие ведет к отдельному. Оно похоже на форму. Дальше от другого – больше своего.
– Чем же плохо?
– Энергия распыляется на единицы, а нужно собрать.
– Как она это делает?
– Уравнивает и усредняет. Средний и одинаковый легко отдает энергию, она гладко течет, не прерываясь разнообразием. Крылья войны поднимают ветер сражений.
– Меняющий свои действия – кто?
– У нас таких нет. Мы не на войне, но рядом с ней. Что колхозник в поле, что городской, который спешит на фабрику, – никто из них не меняет. Станок запущен, не знает остановки, гонит одну и ту же деталь, задания меняются редко. Тракторист ведет трактор, в сторону не уклоняется, пока не дойдет до конца поля.
– У колхозника и заводского одинаковые действия? – не соглашался Костя. – В колхозе не только трактористы пашут. Пусть они главные, но гораздо больше тех, кто работает внаклонку. Да и завод тоже. Кроме станочников есть и те, кто их обслуживает. Труд у них ручной – поднеси, подай, убери.
