– Что завод, что колхоз – мы стоим близко к войне, особенно сейчас. Все хозяйство заточено на поток. Оба стоят на миллионах работников. Каждый делает свое дело. Приглядишься, похож на автомат.

– Да и на войне солдат ничего не повторяет, – перебил Костя, – идет ли, бежит с винтовкой наперевес, ведет огонь выстрел за выстрелом и даже очередью впереслой. Враг в наступлении, видит цепь, которая на глазах распадается на отдельные фигуры. Одна из них совсем близко и заслоняет окоп.

– Солдаты ходят строем и поют песнь, стоят в шеренгах молча. Командир знакомит с уставом или отдает приказ – обсуждать нельзя, спят в казарме голова к голове.

– Не обязательно строем, на кухню за кашей, как рабочий в заводскую столовую. Не все же сплошной бой.

– Полевые кухни кашу варили ночью и кормили до рассвета. В окоп приносил один человек сразу несколько котелков, чтобы не создавать толчеи.

– От кого узнал?

– У истопника в школе.

– Знаю, у него клешня вместо руки. А почему ночью?

– Кухня дымит. На дым немцы кладут снаряды. Оставить без горячего целый батальон – большое дело. Все равно что накрыть огневую точку. За кухней и самолеты гонялись.

– За человеком не гонялись?

– Истопник говорил, гонялись, но с кухней игра веселей. Лошади в разные стороны, котел набок, полкуба каши в грязь. С винтовкой бежит, – напомнил Максим, – ноги и руки делают одно и то же.

– Винтовка бьет прицельно из окопа. Его положено обустроить, винтовку приладить и палить не в белый свет. Обученный боец выбирает цель, не всем дается выдержка и меткость.

– В атаке создают огневую завесу, а это автомат.

– В начале войны их не было.

– Так появились же.

– Без немцев бы не появились.

Максим вздрогнул. Костя как будто приоткрыл дверь, и щель засветилась.

– Думаешь, они навели на мысль?

– «Мосинка» против «шмайсера», вот и сообразили. У белофиннов был автомат, хорошо себя показал. Мы тогда не учли, а ведь как просто. И не потому, что не смогли. Не такая уж хитрая техника ППШ.

– Это мир таков, – отозвался Максим. – Если не совсем слеп, то очень близорук. Война видит даже ночью, как кошка в погребе.

– Зачем ждать свою, загляни в чужую и научишься.

– Польша и Франция?

– Финны не убедили, так хотя бы они. За полтора года можно было наштамповать, пусть бы каждый боец поливал перед собой свинцом. За него и прятался. Все фронтовики говорят: «Сходил в атаку – убит или ранен, без отметины в родной окоп не возвращались. Плотность встречного металла сумасшедшая. А все отчего? У немцев весь бой шел на механике, у нас – вручную».

– Ремесленная сноровка против фабрики, – догадался Максим.

Пока Костя говорил, дверь для него отворялась все шире, пропуская свет. Ему захотелось поделиться, чтобы не пропало мелькнувшее в голове.

– Все вооружение, какое ни есть, тоже делится на части, как народная активность – на мир и войну вместе с промежутком между ними. Тяжелое оружие притягивает массу с энергией, повторяя строение самой войны. К нему подтягиваются среднее и легкое в подобие того, как развит мир.

– И как же он развит?

– Так я и говорю, что он распределен в пространстве.

– А тяжелое?

– Тяжелое скапливается в точке и благодаря ей пробивает толщу обороны. Те же пушки и особенно танки. Пушки гораздо менее подвижны, их кулак уходит в прошлое. Наполеон добывал ими свои победы. Других способов притяжения тогда не было.

– Зачем ты вспомнил о притяжении?

– Ствольный металл, ядра и порох – все это собирается в одно большое орудие, которое буквально обрушивает на врага крепость вещества.

Максим замолчал, обдумывая природу войны и мира. Война залегала в подземелье, мир вынесен на солнечную поверхность. Ни в чем не совпадая, оба были порождением одной и той же земли. Время от времени она сводила их вместе, как общая мать. Тогда все переворачивалось вверх дном. Тяжелое, спрятанное внутри свинца и стали, выходило наружу, а легкое в виде одежды, подушек, одеял и детских игрушек ютилось в подвалах и погребах. Ему хотелось найти разницу, лежащую на глубине. Там легче придавать событиям нужную форму. Созревшие бомбы не соединить с игрушками и женскими платьями. Однако если они еще спят в своих будущих замыслах, то почему не сблизить течение идей. Пусть людям суждено воевать, но не с таким же остервенением, разбивая в пух и прах созданное мирным путем.

– Оба находятся в разных состояниях, – заговорил он, – война лежит в начале вещества, мир в конце. Начало сжато, все в нем одинаково. Постепенно вещество высвобождается из тесноты, обретает простор и, радуясь ему, становится формой. А раз так, то оба совершают разное количество движений.

– Где же их больше, – спросил Костя, – у войны?

– В каком-то смысле да, – сказал Максим неопределенно. Он чувствовал, что его шар с трудом держит удар.

– Больше или меньше? – настаивал Костя.

– Вообще-то больше, – выдавил из себя Максим. – Но сами они меньше.

– Ничего не понимаю. – Костя вошел в азарт.

Он уже не крутил свою сумку, понурив голову, но раскачивал его, Максима, как маятник. Ему вдруг подумалось, что оба брата такие же разные люди, как их отцы, и он отвел взгляд за ответом, как будто тот висел в воздухе.

Низкие дома с палисадниками заканчивались пустырем. Деревянные темные столбы стояли шеренгой. Витая толстая проволока удерживала их на костылях. Ни один прохожий не показался. Максим чуть было не потерял представление о времени. Он знал этот переулок, он всегда играл с ним в прятки. Пока Максим не спускал с него глаз, дома притворялись незаметными и тихими, только бы их не трогали. За спиной же смотрели насмешливо и дерзко. Бывало, он круто оборачивался, чтобы настигнуть косой взгляд окон. Но они были хитрее и проворнее его. Если где-то отнималась занавеска, то, уловив его намерение, успевала мигом задернуться. Раз на столбах висела проволока, сообразил он, значит, уже изобрели электричество. Но материал дерева был стар и сед, расколот продольными трещинами. Лишь ржавая вечная проволока скрепляла его от распада. Наверное, до войны, когда их вкапывали, все было иначе. Здесь ходили люди, и дома не крались вдоль переулка, столбы украшали его цветом спелой древесины и белозубым фарфором изоляторов. Костя ждал. Надо было отвечать.

– Все дело в качестве движения, – сказал он наконец. – В одном случае их больше и все они короткие, в другом меньше, но длинные.

– И первый случай – война?

– Думаю, да. Ты сам как считаешь?

– Не знаю, не воевал.

– Но ты же видел ее.

– Видел, но не участвовал. Она все время шла и ехала мимо. Можно сравнить с паровозом. Пыхтит, набираясь сил, включает скорость – и позади гремят десятки вагонов.

– Согласен, накапливает тело, чтобы резко бросить вперед.

– Так это же огромное действие. Все оно движется в одном направлении, рельсы гудят, состав режет пространство, как ножом, земля дрожит. А ты говоришь, их много и все только короткие.

– Большое как раз на виду: заняли Киев, Смоленск, подступили к Москве, а потом неожиданно откатились после нашего зимнего удара. Дробные движения, наоборот, спрятаны.

– Где?

– В солдатских буднях. Углубляют стрелковую ячейку, чистят и смазывают винтовку, прожаривают нижнюю рубаху от вшей, заступают в наряд, без дела не сидят, солдата постоянно дергает время.

– Разве это мелочь?

– Фронт растянулся от Черного до Балтики. Везде то же самое – ячейка, ход сообщения, блиндаж, бойцы заняты одним и тем же и разговоры ведут одинаковые.

– В мирной обстановке, если приглядеться, разнообразия тоже не больше.

– Люди в общем похожи друг на друга. Но этот врач, тот инженер, в школе учитель. Есть каменщик, плотник, слесарь, – профессий тьма-тьмущая. Рядовые все на одно лицо и дело. Мир больше войны, каждое отдельное движение больше.

Максим вспомнил потерянную мысль.

– Война видит ночью не сама по себе, а с помощью заводских приборов.