– Здесь, – сказал Максим. – Разверни задом и свали пониже у колодца.

Шофер выглянул в окошко:

– Мне бы туда не лезть. Что под колесами? Сяду, придется вызывать трактор.

– Материк. Одолеешь. И уклон невелик. А мне в такую даль грунт не перекинуть.

Машина съехала к подошве участка. Поршень гидравлики медленно вытолкнул край кузова. Грунт скользнул лавиной через щель между дном и отвалившейся крышкой заднего борта.

– Заходи на вторую ездку, – сказал Максим. – Мне с тобой или как?

– Сиди, не мешаешь.

Четвертая машина была последней. Уже догружая ее ковшом, экскаватор вдруг замер. Из его шланга хлестнула струя масла, заливая песок черной лужей. Максим стоял озадаченно.

– Поехали, чего глядеть, – толкнул его молодой. – В крайнем случае обойдешься без пятой. Он тебе насыпал с хорошим верхом.

МАЗ уехал. Максим смотрел ему вслед. Неуклюжее искусственное животное на колесах дохнуло темным выхлопом, взбираясь на полотно. Он украдкой обласкал взглядом свой участок. На нем высились четыре высоких холма растительного грунта, в меру черные, с шоколадными подпалинами. Грядки из него, конечно, не насыплешь. Так делали раньше в горных районах Средней Азии – таскали на спине корзины с землей вверх по склону, выбирая защищенное и ровное место. Сизифов труд, но там камни, уходящие в мантию, здесь слой песка и глины. Разработать, смешав с шоколадом, получится почва. Размышляя, он достал лопату из зева колодца.

Часы показывали пять. Можно было идти домой, хотелось есть, но не потому, что пришло время обеда. Он вдруг почувствовал в себе свежее желание хлеба с кружкой молока, как в детстве.

Ширина грядки не больше метра, в длину пятнадцать, надо попробовать. Лопата врезалась на полштыка, дальше не шла. Он с силой нажимал ногой на железную полку. Приходилось отступать совсем немного, чтобы не погнуть лист. Если жадничал, отмеряя пласт помощнее, то лезвие не могло его отвалить. Раскачивал рукоять, стараясь разрыхлить ком, теряя время. Попадалась трава не стеблем вверх, а ползучей сеткой. Он не знал ее имени. Мать не научила природе, бабушка тоже. Все они родились и выросли в большом городе, покрытом булыгой и асфальтом.

Мальчишкой его каждое лето отправляли в пионерлагерь. Там вожатая кое-что показывала и называла. Это вот ландыш, а то фиалка. Он легко отличал пустырник с граненым стеблем и чистотел, дающий желтый сок на изломе. Тогда попадались часто, теперь пропали. Землю наполняют сотни цветов и трав. Как-то он забрел на выставку букетов. Оказывается, это высокое искусство, не уступающее музыке и письму картин, в его стране почти неизвестно. Женщинам здесь скупо дарят цветы. Если несут их в руках, то те, что купили сами себе, не в силах забыть свой пол. Мужчины дарят лишь на Восьмое марта.

Цветы распускаются весной. Он слышал, что в Испании очень много жаркого лета. Женщины там не мыслят себя без роз и жасмина. В России обилие снега и льда. Но кроме годовых колебаний Землю обволакивают капсулы времени, сравнимые с жизнью целого поколения людей. Они тоже делятся на сезоны – холодные и теплые, со своими днями и ночами.

Максиму выпало появиться на свет в Большую зиму, в первую ее треть. Только уже повзрослев, после двадцати, он начал смутно догадываться, в какое время Года живет. И стал ждать Весны, потому что весной набухают почки и раскрываются цветы. Из них составляют букеты и дарят женщинам.

Своими надеждами на Большое тепло ни с кем не делился. В молодости был наивен, его высмеивали. Спор всегда шел о наклоне земной оси – в нашу ли сторону гнется. «В нашу, – говорили ему, – как навалились в семнадцатом, так и не отпускаем. Такую войну одолели, чего не ясно! Главное, люди, пусть не отлынивают, рано или поздно весь громадный Шар развернем к себе».

Не стало вождя, и надо же, через пару-тройку лет повеяло свежестью. На улицах и во дворах чуялось добро перемен. Город оделся в привозной ширпотреб. Молодые ребята ходили в ботинках на высоченной микропорке, носили пиджаки в клетку. Максим понял, как выглядит заграница. Однако погода стояла недолго. Позже ее назвали оттепелью. С тех пор Земля ни на один градус не отклонилась к России. Видно, кто-то другой посильнее взял ось на себя, как берут рычаг, отвечающий за перемену передач в автомобильной коробке.

И все-таки весна пришла, хотя он ее не узнал, потому что никогда не видел раньше. Было много сырого промозглого ветра и слякоти. Реки посинели ото льда, но не могли его сбросить. Люди, болея простудой, ворчали, что такие март и апрель хуже привычных рождественских снежно-звездных стуж.

Лопата шла неровно. То застревала, натыкаясь на гальку или кирпичный обломок, то врезалась до половины.

Склон, на котором он работал, упирался в высокий и крутой откос. Дальше начиналась ровная терраса, переходящая в улицу. Крайний дом фасадом смотрел на штакетник. Просторный двор опоясывал забор. Таких Максиму не доводилось видеть – смахивал на крепость. Его столбы высотой до четырех метров несли кровельное железо, ржавое, прибитое гвоздями под разными углами в виде заплат. Поверху шли куски случайной фанеры. По ее краю струилась колючая проволока. Хозяин никого не стеснялся. Он, насколько хватало сил, тянул рычаг на себя. Перед домом стояла богатырская липа, усыпанная белым цветом. Узнал ее по запаху. Надо было задирать голову, чтобы досягнуть глазом до макушки. Настоящий храм листвы и цветения. Максим задержался, любуясь. Рядом оказалась женщина средних лет.

– Сила, – сказал он, обращаясь.

– Сила в руках. Бывало, не присядешь, сейчас полегче. Не хотят работать, завидуют.

– Всем бы по такому куску земли, – уклонился Максим.

– Ничего не будет, народ опустился, водка дешевая, через нее и вся неустроица.

– Я так понимаю, один-два алконавта на всех – значит, пьют, а вот когда трезвых из всего народа пересчитать по пальцам, то спаивают.

– Силком в рот не льют. Нет страсти, к стакану не садись.

– А в бригаде? Не вложился, не будешь свой. Она все равно согнет.

– Скажись больным, мол, язвенник.

Максим так и делал, но его подловили: «Говоришь, язва, а сам ешь жареную рыбу».

Он и верно частенько приносил на обед – жена готовила. Не с руки ему было бегать в перерыв за пачкой творога с хлебом. К магазину да назад, время сквозь, а тянуло вместо того прикорнуть на теплой лежанке поверх наброшенных курток под галдеж доминошников. Вставал он рано, на половине смены дрема склеивала глаза. Проваливался до полного забытья, до отключки, пока не сотрясал звонкий удар костяшки об стол. «Вот она, – кричал Соловей, – рыба!» Максим видел его голос, поднятый, как молоток, над игрой. В углу бытовки сидел Урюк за всегдашним своим занятием. Вынимал веревочной петлей пробки из винных бутылок.

Дверь отворилась, вошли двое.

– Слышь, Соловей!

Максим, не открывая глаз, узнал Мотю. Тот приглядывался к нему недобро, отгадав чужого. Мотя был могучий мужик. За смену выпивал литр, слоняясь по стройке. Водка выходила перегаром, как пар на морозе. Такие попадались один на сто. Максим по опыту знал: стальные мышцы оплетают безотказное нутро. Сила не сочетается с больными легкими или глухим сердцем. Ее печень держит градус, как гиревик многопудовое железо.

– Слышь, говорю. Зачем Герку обидел?

Герка стоял рядом, жаля глазами обидчика.

– А ну, мужики, раздвиньсь, не люблю масалить.

Удар прилетел вскользь. Соловей его сторожил, дернув плечом, бабы прыснули в стороны. Мотя бил одной рукой. Вторая то ли не умела, то ли Мотя подвернул в падении по пьянке, зато работающая рука вращалась по кругу. Ватное плечо куртки нисколько ее не ослабляло. Помещенье наполнилось бушующим дыханием. Соловей закрывался локтем. На игровом столе Мотя увидел пивную кружку. Бьющая рука, облапив ее, прочертила Дугу.

– Эй, – крикнул Урюк, – вот этого не надо. Проломишь башку, затаскают.

Соловей зажимал кровь в носу, изо рта торчал сломанный зубной протез. Зубы он потерял на отсидке, как и три четверти своего желудка.