– Что в этом рассуждении от физики? – спросил Фай.

– В центре звезды удельное значение массы наибольшее для данной системы.

– Какой системы?

– В нашем случае Солнечной. Нигде в другом месте этого небесного дома не найти такого же высокого отношения массы к пространству.

– Ну и что?

– Как что! Это и есть точка отсчета. Надо же с чего-то начинать. Пространство каскадно. Мы ищем самую нижнюю ступень, поднимаясь к верхней.

– Почему ты выбрал небесную механику для доказательства?

– Принцип везде один и тот же. Вселенная повторяет себя в главных чертах, а детали всегда разные. И вот еще что: чем выше смотришь, тем яснее открывается скелет. На низовых уровнях все заслоняют и даже отводят глаза частности, мешая разобраться в сути. Небо же, наоборот, очень удобно, оно велико, движется медленно, подставляя себя со всех сторон взгляду. Его порядок легко прочитывается.

– Порядок – это убывание массы от начала к концу?

Фай не случайно переспрашивал. Он делал отметки в голове.

– Масса, естественно, убывает по мере удаления от начала. Это лучше, чем если бы ее разбросали в космосе без всякого плана. По крайней мере, у нас появляется нить, но одной массы мало, чтобы вывести закономерность. Вслед за Солнцем идут планеты земной группы. По сравнению с ним бросается в глаза резкая убыль вещества. Однако дальше, вопреки ожиданию, всплывает Юпитер и другие гиганты из недр эфира. Линейный порядок разрушается, поэтому ориентиром служит не количество вещества, а его нормирование по пространству.

– Разве сдвиг массы относительно себя самой ни на что не указывает? – перебил Фай.

– Не понимаю.

– Было больше, стало меньше или наоборот безотносительно к пространству. И что?

– Если все больше и больше – это мегамир, меньше и меньше – мир погружается в кристаллы, молекулы и так далее. Без пространства не получается. Только теперь оно проводит границы не внутри отдельного цикла, но между циклами: метагалактика, звездные острова каждый со своим центром, сами звезды со шлейфом планет. Не исключено, – продолжал Максим, – что гиганты из класса Юпитера занимают промежуточное положение. С одной стороны, принадлежат местному солнечному циклу, с другой – звездному, более обширному и мощному.

Глаза у Фая заблестели.

– В этом что-то есть. В самом деле, ведь должен, в конце концов, существовать межзвездный переход, благодаря которому происходит укрупнение циклов и вещество стягивается в новое единство.

– Думаю, должен – в подобие молекулярной связи. Но ты забегаешь. Прежде нужно понять устройство отдельного цикла, его работу. Мировое пространство повторяет себя в каждом из них с поправкой на масштаб.

– Что ты считаешь главным в цикле?

– Неравномерное распределение массы. Почти вся она собрана в начале координат.

– То есть в нулевом пространстве? – уточнил Фай.

– Да, в нулевом. Затем идет резкий спад. Похоже на обломок скалы, рухнувшей в море: столб воды и брызг. На Солнце нельзя смотреть открытыми глазами. Планеты, и то не все, видимы лишь вечером и ночью в его лучах. Небольшие холодные шары.

– Не такие уж и маленькие.

– Все вместе почти в тысячу раз легче Солнца.

– Хорошо, есть неравномерность, что из этого следует?

– Двоичность пространства. Установив ее, можем изучать функции каждой части.

– Нулевой по отношению к периферии? – спросил Фай.

– В нулевой сосредоточена почти вся масса. Разве это ни о чем не говорит?

– Только о большом и малом, тяжелом и легком.

– Вот-вот, но тяжелое инерционно. Легкое, наоборот, импульсивно и подвижно. Из всего момента количества движения Солнечной системы львиная доля принадлежит планетам.

– Это давно известно, – сказал Фай, теряя интерес.

– На одной стороне – масса, – продолжал Максим, – на другой – движение.

– Спор о словах, – возразил Фай.

– Применительно к планетам движение – слово из учебника. Их запустили, они следуют по своим орбитам из года в год, миллионы лет, белка в колесе, ничего не происходит, автоматы. Но ничуть не автоматы, они действуют.

Максим прочитал в одной книге, будто Земля, обходя свое Солнце, не выполняет никакой работы. Во время работы расходуется энергия, потому что при переносе предмета из одной точки в другую нужно преодолеть силы трения. Земля летит в пустоте, рассуждал автор, ничего не задевая своими боками, откуда же возьмется трение. Без него не будет и работы. И Максиму стало обидно за Землю. Однако если она действует, а не просто перемещается неизвестно зачем и для чего, то все предстает в ином свете.

– Хорошо, пусть не автоматы, – сказал Фай.

– Не знаю, как ты, я бы поставил на этом месте ударение. В одном случае движение велико, в другом нет. И там, где велико, массы с булавочную головку, где нет, наоборот, тяжелое ядро. Толкнешь в сторону стены – брызнут кирпичные крошки.

– Раз ядро и удар такой силы, это означает большущую работу.

– Не о работе речь, хотя и о ней тоже. Не исключено, что планеты выполняют не меньшую работу, чем Солнце, только оно пускает в ход массу, а планеты действуют с помощью скорости. Почему?

– Ты же сам сказал, легкие и импульсивные.

– Договаривай, – настаивал Максим, – все разжевано, остается только положить в рот.

Фай улыбнулся:

– Пружина заключена в структуре движения?

– Именно!

– А в ней на первый план выдвинуто информационное начало, – догадался Фай, – в противовес массе, из которой Солнце. Странно, – протянул он, как бы возражая самому себе. – В старину считалось, что Солнце вращается вокруг Земли, потом решили, все наоборот – Коперник, Бруно. Теперь выясняется, не так все просто.

– Что не так?

Фай задумчиво смотрел мимо него:

– Я всегда считал, мне казалось, что планеты – придаток своих звезд. Могут быть, могут и отсутствовать.

Максим насторожился, ему вспомнилась случайная встреча. Он шел полем. Впереди пожилой мужчина подкашивал траву, набивая ею мешок. Далеко вокруг никого не было. Он порадовался за это место, оставленное в покое. Лес шел стороной, напоминая о средней прохладной России. Говорят: тише воды, ниже травы, – надо бы наоборот, тише травы. Он никогда не слышал ее шума. Лес очень большой организм, думал он. Пусть стоит вдалеке на заднем плане. А полевая трава скромна и беззвучна. Уходящее солнце плавало в собственном свете, как в масле. Он поравнялся с человеком. Можно было пройти мимо, но их свела не дорога, а простор этого поля. Что-то в нем шевельнулось, он остановился. Старик поставил свою косу на пятку.

– Кролики? – спросил Максим.

Тот легко заговорил:

– Баловство. Болеют, не знаю, что им надо. И сидеть дома не будешь. Вышел на пенсию, никому не нужен. А все загадывал, когда ж конец.

– Жене нужен, – сказал Максим.

– Сирота, уже два года как.

– Я о жене, – поправил его Максим.

– Так и я о ней. Вторая мать. О первой горевал меньше. Молод был и крепок. Что я теперь, стою на одной ноге.

Максим вдруг произнес фразу, которая показалась ему нелепой здесь, в окружении деревьев и трав:

– Говорят, нейтрон вне атома живет всего несколько минут.

Старик опешил, лицо его стряхнуло привычное уныние и даже как будто помолодело.

– Почему уходит в отказ?

– Откуда я знаю. Опыты проводят всякие. И не в этом дело, – отмахнулся Максим. – Сам по себе, отдельно от других не живет, вот что важно.

– Не знаю, – протянул старик, – важно ли. Мы с тобой стоим на Земле. – Он повел рукой вниз.

Максим почувствовал, что стоит не в траве, а на планете. Едва заметная выпуклость поля доказывала ее шарообразность.

– Вот она, а вот Солнце, – продолжал старик, повернув голову резко, как птица, в сторону света. – Земля провалится, небо не почует перемены ни на волос.

– Это еще почему?

– Потому! Было девять, стало восемь – ни жарко ни холодно.

– Зря ты так. – Он незаметно перешел на «ты». – У тебя жена умерла – горе, целая Земля пропадет – и ладно.