— Чепуха, — сказал Пекарский. — Вот полная чушь.

— Отчего же?

— То, что написано в книгах — это для тех, кто книги читает. А реальная жизнь — для всех живущих. Ты видишь мир сквозь призму написанного об этом мире и относишься к этому как к должному. Но мир не живет по придуманным законам. И точно так же наш псевдоазиат. Вы спорите, потому что прочли разные книги. Но посылка у вас одна и та же, причем ложная.

— Однако кузен... — сказала я.

— Не надо мне рассказывать, что он вчера читал эту дрянь в желтой обложке и поэтому сегодня толкует о мистическом православии, как обращенный язычник! — и Пекарский обличающе ткнул пальцем в заухмылявшегося кузена. С кузена, конечно, позор стек водичкой, а вот я про себя подумала, что человеку с такими грязными ногтями не следует указывать пальцем на что бы то ни было. Вслух же ничего не сказала, но в сознании безупречности собственных ногтей хитро посмотрела на небезупречного Пекарского, своего друга.

— Ты сам до этого додумался? — спросил Баги. — Или может тоже где-то... позаимствовал?

— Я читал и думал, — сказал Пекарский. — Если все будут читать и думать, не важно даже, что именно они будут читать, — все додумаются до того же самого.

— Как это сделать? — робко спросил Н. Н. Ненаглый и за что-то нежно любивший Пекарского, он устыдился своих заблуждений. — Наверное, людям все нужно объяснять, просвещать их. У нас нет таких авторитетов, чтобы...

Пекарский не дослушал про авторитеты.

— Нет, — сказал он. — Все проще. Их надо заставлять. Детей — в школе, взрослых — постоянным давлением mass media. Научили же нас газеты любить свободу, а ТВ — покупать зубную пасту и кетчуп. Почему бы им не поучить нас мыслить?

— Это несерьезно, — сказал кузен. — Ты сам знаешь, что этому не научишь.

— Это только проект.

Я подумала, что общество может загнуться от таких проектов. Недаром его умеренные представители начинают шарахаться от Пекарского, и новые знакомства обрываются, в большинстве своем, после первых же столкновений. Потом, наверное, детей им пугают: не будешь есть кашу, вырастешь таким же злым и ограниченным, как этот дядя Пекарский. А в своей собственной касте дядя Пекарский, бичевавший изображения почтенного С., этого Гомера нашего времени, вообще вне закона, и утонченный ученый мир само его существование положил подлежащим сомнению. Так, когда имя и заслуги Пекарского упоминаются в присутствии имеющего вес лица, лицо удивляется и какое-то время смотрит на собеседника с ласковой изумленной улыбкой, словно собеседник пукнул или плюнул на пол. И поделом.

Пекарский в этот момент рассказывал, как его очередную статью не взяли в очередной сборник. Претензии к коллегам в окончательной редакции приняли вид претензий к миропорядку. Выяснилось, что миропорядок несовершенен.

— Так ли это важно? — спросил Баги.

Пекарский насупился.

— Для меня — да.

— И для меня, — сообщил кузен. — Существующее положение вещей меня не устраивает. Я мог бы это сформулировать и более развернуто.

Баги улыбнулся.

— Сформулируй, — сказал Баги, доставая сигарету, поблескивая перстнем, поигрывая, улыбаясь.

Кузен напрягся.

— Это неплохой мир, — сказал кузен. — Даже хороший. Он бывает красивым, иногда в нем встречаются примеры благородства, возвышенных чувств и бескорыстных поступков. В нем присутствуют продуманная смена времен года, чудесные пейзажи, шедевры архитектуры и героическое прошлое. Но для нас — для таких, как мы, — в нем нет места.

Сформулировав таким образом символ нашей ненужности, кузен поник и снова углубился в пиво.

— Да, хорошо, — сказал Баги. — Но какие же вы?

Мы, все трое, захлопали глазами. Н. Н. влюбленно смотрел на Баги; простой человек нашел свой идеал.

— Разве это нуждается в экспликациях? — спросил гордый Пекарский.

— Почему нет?

Действительно, почему.

— Мы не считаем себя непохожими на других, — хмуро солгала я. — Это другие считают, что мы не похожи на них.

— Но зачем провоцировать? И кого вы называете другими? Я не замечал, чтобы люди вашего круга общались с широкими слоями пролетариата.

— Они и вправду не такие, как все, — вступился за нас Н. Н. — Ведь это богема. Им нужны особые впечатления, особые условия. Вредные привычки, нетрадиционные взгляды. Э... питательная среда для творчества. В конце концов, если они будут приспосабливаться к большинству, творчеству это на пользу не пойдет. Чтобы цветы искусства благоухали, в жизни художника должен быть запашок. Так ты говорил? — обратился Н. Н. к кузену. Пекарский судорожно хихикнул. Кузен сидел бледный.

— Чего не скажешь в полемическом задоре, — пробормотал он неохотно.

— Даже это? — удивился Баги.

— Ты никогда не поумнеешь, — сказала я кузену, хотя и не стоило этого делать. Пекарский теперь откровенно ржал.

Трагедию нашей жизни посторонний наблюдатель доброжелательно превратил в фарс. И сразу оказалось, что в качестве фарса она не заслуживает никакого сочувствия. Превратившийся в участника фарса кузен только вращал глазами, в крайней злобе. Злоба, обладающая свойством подниматься к горлу и душить человека, препятствуя свободной и плавной речи, как раз сейчас проявляла это свое свойство: кузен давился и задыхался и молчал.

— Вы все такие забавные, — пользуясь случаем, пел Н. Н. в полной тишине. — Такие умные, веселые, добрые, чудесные, талантливые, но — вы не обидитесь, если я скажу? — немного странные, да? Ведь имидж — это только имидж, для публики. То есть я хочу сказать, что публика должна думать, что вы так живете, но вам же не обязательно так жить на самом деле? Можно ведь не отталкивать нужных людей, поехать за границу, заработать, познакомиться с коллекционерами, даже иметь приличную мастерскую или студию. Художникам легче, — виновато добавил он, — но ведь и книги издаются, все такое... Почему вы упускаете возможности?

Кузен сидел как оплеванный, жалко смотреть. Мне, как всегда, было все равно. Но смешной бородатый коротышка Пекарский возмутился. Смешной Пекарский никогда не уклонялся от доблестной безнадежной борьбы, он ратоборствовал, залечивал раны и переходил в наступление, надеясь извлечь некую пользу из эпизодического унижения олимпийцев — потому что с олимпийцами воевал Пекарский, в то время как речи его были обращены к скромному Н. Н.

— Потому что каждый живет своей жизнью, — сказал Пекарский. — Потому что достижения внутренней жизни не всегда становятся достижениями жизни внешней Потому что нельзя одновременно делать что-то и торговать сделанным. Нужно дождаться, пока тебя продадут другие, а не продавать себя самому. Каждый, кому не мерзит, пусть продается. Но не я!

— Так уж тебе и мерзит, — усомнился кузен. — Не могу припомнить, чтобы ты отказывался использовать возможности. И кто сейчас ныл и жаловался на отсутствие публикаций?

— Как жаль, что у тебя такая ветхая память, — елейно пискнул Пекарский. — А то бы ты припомнил, как сам старался попасть к серьезным галерейщикам и что ты для этого делал. Ты что, не знаешь, что порядочным человеком считается тот, кто совершает подлости только вынужденно?

— Ну зачем же так, — сказал Н. Н. благородно. Брякнули стаканы. Кузен заскучал и стал искать спички. Спички лежали на столе у него под носом, но кузен демонстративно встал и в поисках спичек вышел на кухню, демонстративно улыбнувшись. Баги ухмылялся, разглядывая сделанные кузеном гравюры. Грубо бренчало стекло бутылок и стаканов.

Душка читатель, несомненно, подметил, что в предложенном его вниманию сочинении главным образом фигурируют разговоры и перебранки отпетых бездельников, предвзятые мнения автора по различным вопросам, а также скромно присутствуют на заднем плане по-осеннему грязные дворцы и парки — назовем это пейзажной частью. Видимость такая, что ничего — кроме того, что бездельники слоняются — не происходит.

События, конечно, текут своей чредой, но что в том толку? Не так уж они достойны описания, все эти мелкие ссоры, интрижки, поиски работы и возводимые оправдания после того, как работа найдена, но от нее хочется отказаться.