— Нет, мне не дарят подарков.

— ?

— Считается, что я все могу купить себе сам.

— А, — сказал кузен. — Я и забыл. Ты же богатый человек. У тебя все есть. Кроме того, что не продается.

Что бы это такое могло быть? — подумала я.

Богатый человек кивнул кузену и улыбнулся. Глаза у него были совершенно непроницаемые, а может, я просто не умею читать по глазам.

Кузен подумал и снова что-то копнул.

— Тогда и вот это возьми. Матросы хвалили.

Мне и Пекарскому тоже захотелось что-нибудь подарить Баги. Но неприлично было потчевать его нашей разнообразной писаниной, и здесь-то никому не нужной. Поэтому я предложила высокому гостю металлическую, сделанную в форме скачущей лошади открывашку для пивных бутылок, а Пекарский сбегал в коридор и вынул из кармана своего ватника пару косяков.

Жанр требовал, чтобы одаренный таким образом Баги сказал что-то вроде «по гроб жизни не забуду», за чем последовали бы продолжительные объятия и слезы. Но обошлось без этого.

В Манеж мы приехали вдвоем: Пекарский откланялся сразу же после вручения призов, а кузен исчез уже по дороге, метнувшись за широченной юбкой какой-то девицы. Я спросила у Баги, будет ли он что-нибудь покупать для своей галереи.

— Посмотрим. Хочешь кого-то протежировать?

Никакой мысли кого-либо протежировать у меня не было, но, услышав этот вопрос, я призадумалась.

— А если бы я спросила, нравится ли тебе такая погода, или знаком ли ты с Кузенькой, или сколько сейчас времени?

Баги пожал плечами.

— Сейчас полвторого, погода дрянь, с Кузенькой я знаком, а если ты ни о чем не просишь меня сегодня, это не гарантия, что не станешь просить в будущем.

Когда не я цинична по отношению к другим, а другие циничны по отношению ко мне, меня это обижает. Я огрызнулась.

— Ты привык в своей Франции к отсутствию бескорыстия.

— Во Франции? Я нигде в мире не видел таких попрошаек и бесстыдников, как здесь.

Я продолжала разглагольствовать, но, словно живописная иллюстрация, попрошайки и бесстыдники зароились вокруг, предлагая, напоминая, удерживая за полы пиджака, за плечо... И всем им он улыбался, кивал, давал обещания... кому-то дал и деньги.

Оттого ли, что точно такой же улыбкой улыбался он и мне, и подаркам моего кузена, мне стало невыразимо грустно. Тихо я отошла в сторону, к лестнице, спустилась вниз, взяла с вешалки свое пальто. Никто не бежал следом.

Я возвращаюсь в замкнутое пространство своей жизни и, уже из этого пространства оглядываясь назад, вижу дни, которые прошли так быстро; один день, два дня. Вылазка совершена. Изоляцию, в которой я нахожусь, она не разрушила, но это не важно. Мне нетрудно убедить себя, что изоляцию создают только глухая осень и ночь.

В Доме Напротив, как последняя сигарета, как бедная лампадка, тлеет одинокое окно. Я смотрю на часы: четверть пятого. Ноябрь, мир мертв. Хотя он мертв не из-за ноября.

Я поочередно открываю книги, лежащие цветной стопкой на моем столе, и из каждой прочитываю по две-три страницы. Умные авторы моих книг толкуют мне о греках и римлянах, поэтах и трудолюбцах, смерти и лени; каждый из них стремится помочь, и указать, и направить, но я стремлюсь только к тому, чтобы меня оставили в покое.

Я не глупее моих умных авторов, но смотрю на мир иначе, чем они, — то ли чего-то не вижу, то ли вижу что-то лишнее. Перелистывая книги, я могу узнать, как оценивают жизнь люди, вооруженные знанием жизни, но меня это больше не интересует. Мир разрушен; книгой больше на моем столе, книгой меньше — мира нет. Я существую в несуществующем, и это заставляет меня не относиться чрезмерно серьезно к собственному существованию. Вопреки кое-каким авторитетным свидетельствам, в этом нет ничего хорошего.

Я достаю лист бумаги и записываю свои чрезвычайно остроумные мысли о грехе, о несуществующей ныне верности обетам, о том, что неверующий человек отрицает благость Бога, а вовсе не само Его существование. Потом зеваю и комкаю бумагу, убирая ее обратно в ящик. Человечество переживет, если никогда не узнает о моих прекрасных остроумных мыслях, даже моя тусовка переживет, даже мой кузен, с которым мы часто говорим друг другу, что, дескать, кроме тебя, у меня никого нет. Очень серьезно и значительно говорим, иногда при этом я плачу пьяными слезами.

Через какое-то время Баги уехал в Москву, и события последовали за ним. Уже в Москве он посещал выставки и рестораны с сомнительной репутацией, дружил и вступал в борьбу с местными бандитами, покровительствовал поэтам, покупал картины живописцев, ласкал и обнадеживал. Обо всем этом мне поведал Кайзер, когда мы в очередной раз встретились на перекрестке судеб. Для меня так и осталось загадкой, когда Кайзер успел приобщиться к жизни Баги, кометой, как оказалось, пролетевшего через наш город. Но Кайзер, возвышенный юноша, не только завязал полезное для себя знакомство, но и успел извлечь из него ряд выгод. Я поверила его смутным намекам на эти выгоды, невероятным было бы их отсутствие, нерасторопность Кайзера. Теперь он болтал себе, а я вспоминала богатого человека, его необычные кольца, его вежливые безразличные глаза, безмерную усталость вежливых жестов. Кайзер же был ловок и весел.

— Ну а ты что? — спросил он, когда тема Баги была исчерпана. — Все гуляешь?

— Все гуляю.

Кайзер вежливо, с большим превосходством улыбнулся.

— А книжка когда выйдет?

— Когда-нибудь когда, — сказала я неохотно.

— Пора бы.

— Откуда ты знаешь? Откуда тебе знать, Кайзер? Или ты — Владыка Всего Сущего?

— О! — Кайзер туманно, загадочно улыбнулся и невыразимо жеманно повел плечиком. — Может быть, и так.

Вполне может быть и так, кто бы стал спорить. Я посмотрела поверх домов и деревьев на движение облаков. Какая-то обидная высокая бессмысленность была в их странствии, но и холодное странствие этих тучек, и моя свободная воля оказывались, при прочих равных достоинствах, полной дрянью перед лицом неназываемого третьего, так мило и уютно устроившего все на свете — включая меня, включая их. Безупречность мира. Хвалы и гимны. Славься, славься, тра-ля-ля.

— Эй, ты где? Пойдем выпьем?

Улыбающийся Кайзер тряхнул меня за плечо, потом с удовольствием посмотрел на свои ботинки. Погладил взглядом, как мягкой лапкой. Наверное, исключительно приятно было пройтись в таких высоких коричневых ботинках по шумной улице, с девушкой или с приятелями.

— У меня дела, — сказала я машинально. — Привет, Кайзер.

Эх, все мы ищем в жизни радости. Как сказал один древний автор.

Опубликовано в журнале: «Нева», 1999, № 9