— Джексон!

Остановивший Кайзера молодой человек, из породы грубых и алчных молодых людей, захвативших проулки и подъезды вокруг Апрашки и вдоль больших прилегающих улиц, пожимает, выставив вперед плечо и изогнувшись, Кайзеру руку. Свободной рукой он поигрывает длинной цепочкой с брелоками. Из его бессвязных замечаний и встречных вопросов Жени я начинаю понимать, что он жалуется на нехорошего человека, обманувшего его при покупке партии какого-то товара. Слово «товар» он произносит, как иные могли бы произнести имя Молоха.

Я делаю несколько мелких, бесцельных по видимости шажков и оказываюсь почти за спиной у Кайзера, и там стою, небрежно опираясь о своего благородного спутника. Так мне спокойнее. Человек, стоящий напротив нас, разговаривающий с Женей, вроде бы во всем нам подобен: у него две природных руки, две ноги, он питался молоком матери и теперь продуцирует членораздельную речь, пользуясь родным для всех нас языком. Интонации свидетельствуют о простонародном происхождении и минимуме образования, но это само по себе не страшно. Мне удается ладить со множеством вовсе не образованных людей самого простого разбора. Этот — другой. Я могу пялиться на него до бесконечности, но с таким же успехом можно пытаться решить, что думает о бессмертии души вырастающий на могилках чертополох. И он, вы знаете, тоже что-то чувствует, он смотрит на меня не как на красотку в изумительной кожаной фуражке, а как на чужое неведомое существо, может, и не враждебное, опасное тем лишь только, что оно чужое. И внезапно, перелистывая в уме груды «фэнтези», я постигаю, что пришельцы, изображаемые умными фантастами как зооморфные и антропоморфные твари в разных степенях уродства, явятся сюда в виде неоформленного ужаса, беспричинной тревоги.

Когда писатели расписывают «пустые глаза» своих персонажей, они, как правило, фиксируют отдельный момент безразличия и предельной незаинтересованности; так, про героиню затейливый романист очень удачно может сказать, что она «сделала пустые глаза», имея в виду мгновенную эмоциональную лакуну. Но это именно лакуна, пробел, подразумевающий существование заполненности. Бояться, несомненно, можно и несуществующего, но какой же страх и трепет должно внушать нечто, что человек может представить и описать только как пустоту, чувствуя в то же время, что это не пустота или пустота чисто условная.

Кайзер болтлив и абсолютно бесчувствен, это хорошо. Он плавно повествует о бархатных цветочных полях Голландии, предоставив мне возможность молчать и молча смущенно улыбаться из-за его спины. Монстр слушает и принимает участие в диалоге.

— Пойдем раскатаем бутылочку? — приветливо спрашивает монстр.

Боже, Боже! — жалобно смотрю на Кайзера, и Кайзер меня понимает — все же он человек из моего мира, умеющий читать и писать, знающий сложные слова, признающий существование сложных чувств. Он сообщает, что мы торопимся, нас ждут друзья. Мы прощаемся с монстром и идем дальше, причем я неоднократно оборачиваюсь и вижу в скользящем толпе других монстров в коричневой коже и разноцветных спортивных брюках.

— Господи, Женя, кто это такой?

— Это человек Вам Дама, — говорит Женя. — Что, понравился?

— Не то слово, — бормочу я, быстро соображая. Так вот какие халдеи у Вам Дама. Это значит, что придется погрести еще одну иллюзию, и Вам Дам никогда больше не явится мне в окружении блестящей разудалой свиты, а увижу я толпу наряженных монстров — послушную на данном этапе свору. Читатель понимает, что на хозяина своры не нацепишь драгоценные латы короля-рыцаря, первого среди рыцарей-вассалов. Читатель может не понимать, зачем принципалу нехилой корпорации понадобились бы эти простодушные игры, тогда как ситуация однозначно и грубо замыкается на наличии соправителей, клерков, охраны и целой невидимой армии мелких маклеров, купленных чиновников, купленных блатных — хотя, впрочем, в этом последнем случае трудно решить, кто кого покупает. Я этого тоже могу не понимать, хотя и вижу, что принципал играет-таки с упоением в рисующееся его фантазии средневековье, феодальное право. Ну и вовлеченные в сферу его жизни люди подыгрывают, как умеют.

Вам Дам был нувориш, но очень милый. Его selfmademanство не было поддельным или приторным, как у большинства новых русских, и он никогда не хвалился им, подобно прочим, — может быть, потому, что его самого больше бы прельстили наследственные власть и богатство. Его мать была заурядной служащей, и он получил воспитание, обычное для детей наших служащих — инженеров, мелких учителей и врачей, — замыкающее человека в кругу неподвижных, неменяющихся представлений. В какой-то степени ограждая от реальной жизни и смягчая ее влияние, оно и не позволяло эту жизнь правильно оценивать. К счастью или нет, нельзя судить, но он рано увидел то, что для него не должно было существовать: сцепления власти и преступлений, законов суда и тюрьмы, темный оборотный мир и степень вовлеченности в него мира светлой ежедневности. Узнав механику всякой деятельности, он сумел воспользоваться ею, не навредив себе. При этом он слишком любил и умел чувствовать иерархию, чтобы радоваться доставшейся ему роли туземного царька, в совершенстве, скажу от себя, отвечающей духу нашей милой азиатской страны. Со всеми своими фантазиями, хваткой, гибким и очень опасным умом и неизбежным невежеством он умел казаться тем лощеным, ко всему безразличным господином, каким никогда не был и не смог бы стать, обремененный своим настоящим и прошлым, которые клеймом прочитывались на его безукоризненно гладком лбу. Тем не менее с ним было приятно потолковать о книгах и живописи, он хорошо одевался, и от него хорошо пахло. Ну и, разумеется, была у него жена.

Вам Дам был безусловный меценат. Он взял на себя заботу кормить, поить и со светлой поощрительной улыбкой выслушивать гениев богемы, хлопотать об их концертах и выставках, оплачивать издание их бессмертных сочинений. В благодарность гении богемы наградили его гадким прозвищем и бесстыдно, похваляясь друг перед другом, обкрадывали, верные своему правилу залезать в карман там, где нет возможности залезть в постель или в душу.

Плохо понимая, что заставляет Вам Дама возиться с завидливыми гениями богемы (хотя иногда я останавливаюсь на подозрении, что источником всех его благих деяний полагается простейшее из всех чувств, скука), я держусь с ним более насмешливо и официально, чем это принято в окружении, более даже, чем допустимо приличиями. Вам Дам в ответ не враждебен, а как бы несколько сбит с толку. Его озадачивает, что я ничего не прошу. Не прошу же я не из высоких принципов, а по лени.

Что ж, пока я повествую смиренному читателю о чужом блеске и величии, Кайзер в свою очередь повествует мне о своих заботах и достижениях и потом переходит на личности — но не потому, что запас забот и достижений исчерпан. Совершенно неожиданно он спрашивает:

— А что твой кузен, едет к шведам?

Подлый человек, вспомнил.

— Его не устроили условия, — говорю я, приятно улыбнувшись. — Художник должен знать себе цену.

Кайзер кидает косой, долгий и проницательный взгляд, и мы умолкаем, идем в молчании через Сенную, где сначала пытаемся купить в специальном магазинчике коньяк, но потом приобретаем в ларьке две бутылки самой простой водки. О, смиренный читатель, мы ведь богема и должны, вместо того чтобы работать, пить в полдневные часы водку. При этом, впрочем, большинство гениев трогательно следит за своим здоровьем.

Эпизод с выставкой в Швеции относится к тому времени, когда с моим кузеном пожелала свести знакомство заезжая знаменитость; работы кузена совершенно случайно попались ей на глаза, а оказавшийся здесь же под рукой доброхот, посредством сложного сплетения знакомств и приятельских связей участвующий в жизни кузена, подкрепил интерес знаменитости к кузену двумя-

тремя сплетнями. Знаменитость высказалась в том смысле, что юное дарование — столь своеобразное, со столь своеобразным взглядом на мир и его предметы — нуждается в поощрении. Еще одному общему знакомому было поручено пригласить его на чашку чая в компании знаменитости и состоящих при ней перекупщиков, а там уже поощрить.