Юное дарование узнало о воздвигнутом доброхотами проекте в утро того же дня, на вечер которого был намечен раут (светский вечер без танцев). Первым его движением было умереть, вторым — спрятаться. Какое-то время покричав и поспорив, мы выпили бутылку ужасного грузинского вина и стали отбирать рисунки и офорты, складывая их в большую папку. Позже пришел Пекарский и, посмотрев на воздвигнутые хлопоты, пустился нас поучать. По Пекарскому, выходило, что кузену, не ведая хлопот, следует трудиться в нищете и ничтожестве, а человечество само когда-нибудь придет к дверям его каморки с барабаном и кадилами. Кузен предположил, что это будет не дверь каморки, а кладбищенская ограда, и внезапно оживился. Он побрился, надел новый толстый свитер, связал свою папочку и отправился. Мы с Пекарским пообедали и сели за карты. Содержание наших бесед, специальных и скучных, излагать не буду.
Кузен явился к утру, пьяный и в самом жалком расположении. Он вошел, проблеял что-то о золотом долге творца и упал на пол, и последнее дыхание жизни от него отлетело.
Как выяснилось потом, по дороге в светлое будущее веселый и бодрый кузен встретил на углу двух улиц Женю Кайзера, и Кайзер отыграл роковую роль искусителя и злого советчика. С ласковой улыбкой выслушал он бодрую похвальбу кузена, в мечтах уже присматривающего себе постамент и дом на набережной, и сделал попытку удалиться — с той же улыбкой, без единого замечания. Кузен насторожился и, удержав Кайзера, постарался узнать тайный ход мыслей вот так снисходительно и с жалостью улыбающегося человека, и Кайзер, разумеется, поддался и сказал — как бы проговорившись, — что сам он именно на днях отклонил притязания алчной знаменитости на его работы, да и вообще.
У кузена достало сил проститься и продолжить свой путь, но путь повел как-то в сторону, и окончание дня юное дарование, ожидаемое в прекрасном бельэтаже на Литейном, встретило где-то за Загородным, в полупритоне, принадлежащем еще одному нашему другу, учившемуся прежде со мной и Пекарским, — мальчику из разряда быстро спивающихся умниц. Там-то, вероятно, посреди русских песен, кузен выработал окончательно свой нахальный и вздорный взгляд на жизнь, согласно которому упразднялись свободная воля, пафос и все соображения пользы; лишенный этого человек оставался сам по себе как ничто, направляемое в ту или иную сторону каждым случайным толчком.
Чтобы не выглядеть совершенным идиотом, кузен придумал, что озарение настигло его в момент встречи с Женей, но совершенно независимо от этой встречи, так что все, что сказал или мог сказать Кайзер, не имело, по сути, никакого значения, разве что значение случайного толчка, отвратившего кузена от намерения завязывать новые знакомства. Вместо этого он пошел в гости к вышеупомянутому молодому человеку, Кайзеру же впоследствии сказал, что едет выставляться в Стокгольм и еще куда-то. Все это, возможно, смешно, но смеяться над этим не следует (формулировка Пекарского).
Да что, я не смеюсь. Просто по жизни всегда как-то получаются удивительные вещи: кузен с пренебрежением смотрит на Женю Кайзера и любит петь песни о «непомерном тщеславии этого типа». И кузен может думать и говорить что угодно о Кайзере и его тщеславии, но что бы ни думал и ни говорил кузен, погоняемый тщеславием Кайзер пашет и достигает результатов, а умница кузен сидит у себя в углу, поглощенный идеями и по шейку в говне. Удивительно, но всегда выходит как-то так.
— А мы куда, Кайзер? — спрашиваю я, отвлекаясь от печальных мыслей. — К Кузеньке?
— Куда же еще?
Я пожимаю плечами. Кайзер молчит, быстро-быстро соображая. Потом ему открываются новые перспективы.
— Или хочешь, пойдем ко мне?
— Ты же оставил утром в своей постели спящую Лизку, Кайзер!
Кайзер фыркает. Лжец уже забыл, кого на этот раз он поместил на свой продавленный диванчик. Нелегко ему жить, постоянно изворачиваясь из одной лжи в другую, часто без малейшей в том пользы. Но как раз здесь он может рассчитывать на мое сочувствие. Я тоже вечно лгу, обрастая из-за этого неприятностями. Больше всего неприятностей приносит ложь бескорыстная.
Иногда доходит до того, что меня просят сказать правду, и я действительно намереваюсь это сделать, но в недоумении отказываюсь от своего намерения, не в состоянии определить, что же на данный момент является правдой. Тогда я несу разную чушь, примеряясь к желаниям вопрошающего. Вопрошающий не всегда остается доволен, но я-то, по крайней мере, стараюсь.
Э, дойти до пятого этажа, где помещается мастерская Кузеньки, не столь просто. Уже между первым и вторым нас останавливает сидящий на ступеньках некто, по наружности художник, или бродяга, или просто выгнанный родными из дома алкоголик. Он хватает Кайзера за полу, что-то бормочет, и его мутные глаза стекленеют, останавливаясь на моих ботинках. Вполне приличные ботинки, если учесть, по каким лужам приходится бродить, когда целый день гуляешь по любимому городу.
Кайзер сердито пинает этого человека, и мы проскакиваем мимо. В сущности, оба мы — брезгливые дети из хороших семей, это все время чувствуется. Безвредный бродяжка, скулящий теперь нам в спину, омерзителен прежде всего с точки зрения людей, привыкших к чистому белью, и регулярному питанию, и просьбам возвращаться домой пораньше. Скажем, мой кузен, выросший совсем в других условиях, с удовольствием останавливается и болтает с темным и грязным сбродом, не смущаясь тем, как этот сброд выглядит и пахнет. И он же, по его собственному признанию, когда-то с восторгом читал и перечитывал описания налаженной жизни в разных книгах, и именно оттого запоминал все эти запахи лаванды и вербены в платяном шкафу, что сам спал на грязных простынях и ел как попало.
На площадке третьего этажа целая компания обсуждает французский фильмик, показанный несколько дней назад по ТВ. В данном случае обсуждение — одна сплошная глупость. Чем лучше фильм, тем неинтереснее о нем говорить, и тем сильнее зуд сказать что-нибудь. Наверное, нерасчлененное целое хорошего фильма можно воспринимать только на самом примитивном уровне чувств и ощущений, тем и отличаются хорошие фильмы от плохих — но интеллектуалы, конечно, должны предложить интерпретацию. Не хочу сказать, что они умышленно производят подмену и рассуждают, маскируя свою неспособность переживать. Некоторые вещи случаются сами собой. Интеллектуалы — букет и квинтэссенция, или цветник и рассадник, им положено судить и рядить, без устали упражняя свои болтливые быстрые языки. Чем они будут, отними у них интерпретации — может, не такими эмоциональными тупицами, какими я пытаюсь их здесь представить, но все равно чем-то бесконечно жалким. Я люблю интеллектуалов, они мои друзья. И все же лучшее, что можно сделать, увидев их говорящими, — это пройти мимо, скромно опустив глаза.
Но как же, Кайзеру неможется. Незнакомые интеллектуалы на грязной лестнице для него драгоценный подарок, особенно если они позволят и ему вставить слово-другое в свою беседу. В рамках концепции «у каждой зверушки свои погремушки» художники традиционно признаются интеллектуалами одним из низших чинов в табели свободных искусств, разве что чуть повыше киноактеров и артистов балета. Кайзер числится по разряду «недалеких, но небезнадежных», с надеждой перейти в разряд «неглупых, но малообразованных»; если он что-то скажет, то будет со снисхождением выслушан. А вот мой кузен гуляет в «парвеню-самоучках», и интеллектуалы его сторонятся, потому что он не только читал книги, но и давал себе труд думать над ними, и вообще относился к литературе человечно. Из-за привычки думать самостоятельно он часто несет чушь, как все самоучки, и я знаю, насколько это бесит друзей-интеллектуалов, чья безумная болтовня, по крайней мере, имеет богатую традицию. Но они правы: гораздо глупее, смешнее, совсем уж нелепо выглядит человек, придумывающий свою чепуху, чем тот, кто повторяет чужую или общепризнанную.
Боже, до чего тяжела жизнь. Но во мне нет протеста, я представляю иронически-злобный вариант умника со сниженной агрессивностью. Никаких претензий, только самые лучшие чувства, отборные, как помидоры в кетчупе. После нескольких моих неохотных реплик друзья-интеллектуалы делают выводы. Они обмениваются взглядами людей, сделавших выводы. Эта шарлатанистая проницательность на меня не действует, я считаю, что с первого взгляда, с первых слов распознать человека невозможно. Обычно за знание такого рода выдается некое устойчивое предубеждение, приобретаемое, действительно, в самом начале знакомства. Все дальнейшее с ним только согласуется и в зависимости от него корректируется. Иногда события развиваются так, что первоначальное предубеждение заменяется последующими.
