Представив себе разговорчики серьезных ученых, я заспешила к метро. Сегодня мой путь лежал мимо Публичной библиотеки, сегодня, и завтра, и ежедневно. Мне там нечего делать, у меня и дома присутствуют горы книг, которых я не читаю.

Я хочу написать биографию Сумарокова, поведать насмешливому миру о том, как жил и сражался еще один ныне мертвец — гений-полемист, герой и эстетик. Проигравший герой, как это обычно и бывает.

Насмешливый мир, надо думать, моей книги читать не станет. Какие-то любознательные и сведущие люди поставят ее, не читая, на свои полки. Я буду продолжать работать — сидеть дома, писать свою «чрезвычайно плотную», как выразился профессор X, прозу; что еще остается.

Хорошо было бы вообразить, что труд и отречение не напрасны, что идеи живут примерно так же, как картины и книги, и пренебрежение не может убить их; и потом когда-нибудь, пусть даже в потомстве, появляется человек, для которого то, чем прежде пренебрегали, становится откровением, и этому человеку удается что-то изменить.

Люди есть, как посмотришь направо и посмотришь налево, налево и направо повернешь голову, так обязательно увидишь человечка, и в любой момент можно вообразить разные лестные для него вещи. Придумать, что он герой, умник, необыкновенный писатель. Украсить его пиджачок римскими складками. Дать ему в руки оружие, дать ему цевницу. Дать ему пинка.

Придумать можно все; это и склоняет к пессимизму.

День меж тем незаметно превращался в вечер и переливался лиловым. Продолжали нестись по асфальту машины, хлестал бодрый дождь. Прохожие спешили и проскакивали через стеклянные двери магазинов. Сложно пахло бензином, грязной талой водой, и весь город красиво играл мутно плывущими в дожде огнями и был несомненно чужим. Хмель прошел, снова стало

холодно. Холодно, одиноко. Не оказалось поблизости даже Кайзера, который, увидев меня, подбежал бы и крикнул: «Гуляешь, юный Сартр?» И юный Сартр мог бы важно ответить: «У меня дела, Кайзер. Привет».

Вечером гораздо труднее делать вид, что у тебя множество хлопот, и мир, не подпираемый твоим плечом, рухнет или куда-нибудь провалится, если ты перестанешь бежать сквозь толпу и дождь. А гулять? Я еще не видела ни одного гуляки праздного, за которым не плелся хотя б паршивенький Лепорелло.

Я подумала, что всегда смогу позвонить Наташе, и сердце во мне смягчилось. Наташка подойдет к телефону, чем-то бряцанет, казня невыкуренную сигарету и приветливо, наверное, улыбаясь, приветливо предложит зайти.

Я побежала к перекрестку, туда, где стояли, покуривая и перебрасываясь насмешками, мальчишки-газетчики. Мальчишки дали мне жетон, но Наташкин телефон молчал; Наташка, затянутая в черное шерстяное платье, бегала по необъятным роскошным залам автомобильной выставки, и клиенты птичками слетались на ее сладостный мед. Птичками и пчелками.

Я уныло повертела головой и побрела дальше, положив неиспользованный жетон в карман, рассудив не возвращать его прежним владельцам. Что делать; приходилось шагать домой.

Дом был достаточно условным. Несколько месяцев назад один мальчик, поехавший навестить родителей в Бостон, оставил нам (мне и кузену) свою квартиру — две скромные комнатки в прекрасном доме в прекрасном уголке Васильевского — и мы там, образно говоря, обитали.

Сначала мне понравился скудный уют места, где, кроме какой-то части моих бумаг, книг и вещей, все было не моим. Но оказалось, что чужой дом остается чужим. Временное пристанище и жизнь предполагает временную: или развязную курортную, или напряженную деятельную. Ни того, ни другого у меня не было. Дом это чувствовал и принимался бунтовать. Поэтому я старалась не возвращаться туда преждевременно, не сидеть там в одиночестве вечерами.

Я задрала голову. Все в порядке, в окнах горит свет. Значит, уже вернулся кузен; кто-то пришел в гости. Все они сидят за столом и закусывают или играют в карты. Или кузен сидит в комнате и читает, а гости предаются радостям винопития на кухне.

Меня приветствовали звон стаканов и безмятежные улыбки. Я отметила присутствие Н. Н. — очередного нового для читателя лица — и раскинувшегося в углу на диване Баги.

— Сидите, бездельники? — спросила я.

— Типа того, — радостно ответил бездельник кузен. Остальные сопроводили его слова радостным гоготом, я в очередной раз подумала, что чрезмерно усложняю свою жизнь праздными раздумьями. И сожалениями тоже.

— Мы проводим акцию «Пиво в борьбе», — сообщил Пекарский. — Присаживайся.

— В борьбе за что?

— За мир, деспотизм, мертвые языки... за само пиво и тех, кто его сейчас пьет. За все, что можно признать хорошим в сравнении с безусловно плохим.

— Где гуляешь? — поинтересовался кузен. — С профессором развлекалась?

Я независимо улыбнулась. Не рассказывать же мне было о том, как я развлекалась, одиноко мыкаясь по мокрым грязным улицам. От меня, впрочем, этого и не требовалось. На минуту сфокусировавшийся на моем появлении интерес рассеялся, и собрание вернулось к прерванной беседе — болтовне того рода, когда вновь прибывший даже крайним напряжением ума не может постичь, о каком предмете идет речь.

— Не все ли равно, герои они или преступники, — сказал Пекарский утомленно. — Они убийцы. У них руки в крови.

Кузен подскочил.

— Протестантские штучки! — крикнул кузен. — Кровь чиста, и нет запрета, препятствующего ее проливать.

— Именно потому-то предпочтительнее проливать кровь святых и невинных, — поощрительно сказал Пекарский. — Как учит нас тому история.

Кузен, упоеваемый своим безумием, махнул рукой.

— Ну и что, ну и что! Жизнь — не сладкий сироп, кем-то придуманный. Да еще в этой стране!

— А что с этой страною? — осторожно спросил Баги.

— Да здесь же Восток, Азия. Все по-другому. И все в высшей степени. Мы самые хитрые, лживые, утонченные и непредсказуемые азиаты во всей истории человечества. Возьми наши государственные установления. А наше православие! В будущем мы еще увидим великую амальгаму мистического восточного православия и буддизма.

Мне стало неприятно. Не люблю я таких разговоров. Не потому, заметьте, что считаю выкладки кузена ошибочными. Кузен, возможно, более прав, чем он сам думает, когда позволяет своему распущенному языку болтать на разные отвлеченные темы. Он не прав, предаваясь этой болтовне. Болтающие не правы. Никто не хочет знать своего скромного места, все полны идей — и худшие из невежд, полу-, треть- и четвертьзнайки, стали стандартом образования, на фоне которого трагический соловей кузен смотрится последним столпом культуры. Простой шалопай, прочитавший что-то лишнее.

— Ты серьезно заблуждаешься, — взволнованно сказал Н. Н. — В книгах Л. и в книгах Т. прекрасно показано, что наша страна всегда развивалась особым образом, все же постоянно тяготея к Европе, ориентируясь на европейского типа цивилизацию. Возможно, это третий путь. Т. не отрицает его самобытность в каких-то аспектах.

— Еще бы мне не заблуждаться, — сказал грубый кузен. — Я удавлюсь в тот день, когда наши с тобой мнения совпадут.

Пекарский заулыбался. Боясь, что Н. Н. обидится, я похлопала его по руке и сказала, что кузен рос в сарае со свиньями, и свиньи не научили его вежливости, необходимой при всякой правильной полемике. Тогда обиделся кузен.

Н. Н. был серьезен, либерален и с уважением относился к Фрейду — несчастливая совокупность  черт,  давшая Пекарскому повод называть Н. Н.  ограниченным.  Я бы не сказала, что Н. Н. был «ограниченным» в каноническом значении этого слова; он, как и большинство людей, существовал благодаря жесткой регламентации мыслей, в допустимом спектре интеллектуальных возможностей. Но ведь именно скованность мысли обеспечивает свободу живых чувств. Мир Н. Н. был населен живыми людьми, а представления об этом мире складывались из определенных, общепризнанных в данный момент понятий, в то время как каждый из нас жил в своем собственном набитом скелетами мироздании, сам для себя игрок, герой и зритель.