— Гейл! — мои руки начинают подрагивать. Я знаю, что виноват, но такой тон в мою сторону — верный толчок к драке. — Да что ты вообще знаешь? Ты представить себе не можешь, как проходили эти мои два дня все зоны доступа!

— Так приди и расскажи мне, уеба бездушная! — сам напросился.

— Ну вот приду и расскажу!

— Так давай! Жду! — и бросил трубку.

Вот что за человек? Знает ведь, что на меня орать все равно что бензин в огонь лить литрами, и все равно делает это. А я что за человек? Понимаю ведь, что он это специально, что бы я уж точно пришел, но все равно ведусь и психую. Понимаю, что виноват перед ним безмерно, но не могу сдержать непрошенного гнева.

Ух, ну ты у меня и попляшешь, Гейл!

***

Я добираюсь до нужного места в считанные минуты.

Из опрятного и чистого района я попадаю в настоящую помойку. Здесь низкие серые дома тянутся к небу своими покатыми крышами и зло пялятся на проходящих мимо них грязными старыми окнами. Здесь раскрошившийся старый асфальт под ногами покрыт слоем мусора и грязи, о происхождении которой знать не хочется. Здесь бродят грязные люди в потертых одеждах, с желтыми от пьянства лицами и дрожащими руками, с шальными глазами, в которых плещется только ненависть. Внезапно для себя я обнаруживаю, что чертова сила активировалась. За спинами проходящих мимо я вижу клубы цветного дыма — в основном красного и синего.

Вспышка злобы сошла на нет. Но я не замедлился. Я встал, только достигнув стройки. Зашел, как и всегда, с правой стороны. Здесь высокий синий забор еще крепок и стоек и его высоты для меня непреодолимы. Отсюда — направо. С другой стороны забора, сопряженной с разрисованной граффити стеной пятиэтажного кособокого дома, есть небольшая дыра в синем полотне. Мы ее и проделали, когда только-только пришли сюда. И граффити — череп с горящими глазницами и вырывающимся из носа пламенем — нарисовали тоже мы. Кост и Томми постарались тогда, обозначая нашу территорию.

Пробравшись на стройку сквозь дыру, измазав все колени и ладони в песке и грязи, я для начала осматриваюсь. Здесь ничего не поменялось с тех времен, когда наши ноги впервые ступили на этот грязный клочок земли. Два кое-как достроенных этажа нового жилого дома возвышались над пустырем, на котором были в беспорядке понатыканы брошенные сломанные строительные материалы — балки, деревяшки и кирпичи. Во дворике никого не оказалось. Я устремился к недостроенному подъезду. Ну как подъезду… Дыра в бетонной стене, в которую должна была ставиться дверь, ведь может считаться подъездом? Наверное, да. Мы над проемом даже фонарь на крюке, вбитом в стену, повесили. Он сейчас не горел, но ведь на дворе не ночь.

— Гейл! — я вхожу в огромную залу и громко кричу. Здесь не успели воздвигнуть ни стены, только балки да подпорки, которые должны были создать ограждения одной квартиры от другой. — Выходи сейчас же!

— Сам двигай ко мне булками, сволочь малолетняя! — голос доносится со второго этажа, замечательно.

Я поднимаюсь по крошащейся под ногами бетонной лестнице на второй этаж, который от первого отличается только наличием деталей интерьера, которые натащила моя банда за все время нашего обитания здесь. И сразу же замечаю того, кто мне и нужен.

Гел развалился на древнем тканевом диване без правого подлокотника и половины спинки. Лежит, свесив длинные ноги в пижамных штанах с одного края кровати. Весь обвит синим дымом, что словно кокон окружил его. На деревянном столике без одной ножки, что находится рядом с диваном, стоит початая бутыль вискаря и кружки из шкафчика в дальнем углу этажа. Горка книг в изголовье дивана, пухлые пакеты рядом с ней и упаковки от обедов быстрого приготовления на столе прямо намекают на то, что ситуация просто отстойна. Остатки гнева покидают меня сразу же, как Гейл садится, сбрасывая на пол толстую книгу — «Властелин колец», это обложку я узнаю где угодно. Друг выглядит ужасно — губа с правой стороны рассечена, но покрыта бордовой корочкой, под глазом красуется огромный синяк, а на лбу с все той же правой стороны нашли свое место глубокие ссадины.

— Гел, твою мать… — я отлично знаю, что это значит.

— Завались. Я тебе вчера два часа звонил, пока мой папаша в ванну ко мне ломился. Хотел к тебе свалить. Но ты не ответил. — он шмыгает носом и сдвигается в сторону, оставляя мне место на диване. Я вижу расстеленную на нем простынку и тонкое одеяло.

— Мать мою, Гейл, прости, я просто… Вляпался по самые уши в дерьмо, блять. — вчера вечером, пока Крис Нейлсон выбивал дерьмо из сына, я искал в интернетике информацию о артеках. За всей этой чертовой историей я совсем позабыл о лучшем друге.

— Так давай, расскажи мне. Сядь и поведуй, почему я три дня не мог до тебя дозвониться? — он похлопывает ладонью по дивану рядом с собой. Лицо у него хмурое, но глаза как всегда добрые и понимающие. Клубящийся вокруг него синий дым принимает его очертания, но стремительно иссякает, становясь все миниатюрнее. За какие только достоинства мне такое счастье в жизни досталось?

— Я… Я не могу. — и это относится к обеим ситуациям. Мои штаны слишком грязные, чтобы садиться на то место, на котором Гейлу спать. А история настолько невероятная, что говорить о ней и вовсе не стоит.

— Не можешь сесть или не можешь рассказать? — Гейл хватает со стола кружку с отломанной ручкой, на боку которой нарисован черный котенок с розовым клубком ниток. Любимая кружка Гела. Я почти уверен, что в ней горячительное.

— И то, и то. — я приближаюсь к нему и медленно опускаюсь на пол, морщась от боли в напомнивших о себе коленях. — Все слишком невероятно, ты не поверишь. Я сам до конца не верю в происходящее.

— Давай же, Мортем, не увиливай. На, выпей, разговорись. — он протягивает мне свою кружку, и я, не глядя, делаю приличный глоток. Да, это виски. Окей, сегодня я не против. После всей хуйни я готов налакаться в дупель.

Должен ли я рассказать ему? Должен ли втянуть его в свои проблемы? Должен ли заставлять его тревожиться из-за того, что со мной происходит? Он просит. Он хочет, чтобы я рассказал. А я? Я не знаю. Мне тяжело нести этот внезапный груз на плечах в одиночестве, но посвятить в происходящее друга значит заставить его волноваться. Должен ли я? Хочу ли я? Что делать мне теперь, когда все изменилось?

— Обещай, что не станешь смеяться надо мной, окей? — я отдаю ему кружку. Он забирает ее, а затем поплотнее кутается в кофту, поджимая необутые ноги в джинсе. Синий туман тянет ко мне свои руки, но не дотягивается, как бы ни хотел.

— Да когда такое вообще было? Колись давай, ты меня слушал годами, теперь моя очередь. — он ухмыляется и чуть прижмуривается. Но тут же морщится и снова становится серьезным. — К тому же, если ты мне все не расскажешь, я тебя не прощу ни за что.

— Хорошо. Дай-ка мне пару минут, с мыслями собраться.

Я поджимаю ноги и обнимаю себя за плечи. Здесь действительно холодно — влага скапливается на стенах, плесень растет по полу и потолку, и бетонное помещение никогда не прогревается из-за слишком больших окон. Я позволил Гелу ночевать здесь. Я совсем забыл о нем за всеми этими невероятными событиями, за собственным эгоизмом. Мне прощения нет. Он столько раз поддерживал меня, рыдающего, столько раз оттаскивал до дома пьяного и столько раз шел со мной счастливым. А я забыл о нем. Маленькое глупое чудовище, которое позволило себе тонуть в эгоистичной жалости к себе, но не стало спасать нуждающегося в нем друга.

— Я — ведьмак. — фраза дается слишком легко. Срывается с дрожащих губ и повисает во влажном воздухе. Я знаю, что должен это сказать.

— Ты — Геральт? — его громкий лающий смех развеивает тяжесть фразы. Но он неуместен и не нужен.

— Нет. Я все тот же Мортем Ирвинг. Но три дня назад я узнал, что от меня долгие годы скрывали одну очень интересную деталь. — я улыбаюсь, смотря в его сверкающие зеленые глаза.

Я рассказываю ему все, что произошло за эти два дня. О встрече с Селиной, о цветных фигурах, о призраках, об артеках. Я все говорю и говорю, меня прорывает на слова, я задыхаюсь от чувств. Голос дрожит, язык заплетается, сквозь тяжелые вздохи прорываются шумные всхлипы. Синий дым кружит вокруг меня, но вместо холода я чувствую тепло, идущее из груди и распространяющееся по всему телу. А Гейл слушает и только дает мне подпиваться. Все льет и льет виски до тех пор, пока в бутылке его не остается до половины. Тогда же я заканчиваю рассказ.