— Не, я сам доберусь. — Ему не стоит знать, что в школу я хожу набегами, раз в неделю, чтобы не столкнуться там с несущими свой конвой угрюмый родителями. — А ты собираешься в город?

— Да, до работы еще два часа, и за это время я планирую совершить набег на продуктовый, закупиться на неделю. Есть какие-то пожелания? — до сих пор диву даюсь, что в доме могильщика меня кормят, еще и пожелания спрашивают. Меня даже родители кормили только тем, чем сами хотели питаться, даже если я не любил мерзкую полужидкую и пересоленную мамину овсянку и тошнотворно-жирные и безумно острые папины рыбные блюда.

— Я бы не отказался, если бы ты купил мне пудинг. И сигареты, а то мои вчера закончились. — я мог бы стрельнуть сигарет у него. Но его были настолько крепкими, что меня с одной затяжки уносило в мир тошноты и покачиваний.

— Пудинг и сигареты, заказ принят! — он шутливо отдает честь, а затем тихо смеется. Смех у него приятный, заразительный — звонкий, как и его голос, чистый, задорный. Он вообще на могильщика мало похож был — скорее уж на актера какого. У могильщиков нет такого приятного добродушного голоса и яркой улыбки, а я их со смерти бабушки всех перевидал, что у нас в городе были.

— Спасибо, что заботишься обо мне. — я наблюдаю, как он обломанными ногтями почесывает крупную плоскую родинку на скуле и хмурит широкие темные брови, натыкаясь пальцами на колкую щетину. Впрочем, услышав мои слова, он бросает свое занятие и снова вперивает взгляд в мое лицо.

Я буквально чувствую, как по моим щекам расползается жар, а брови невольно подрагивают. Одним судорожным неаккуратным движением я нервно заправляю за большущее ухо и без того слишком прилизанную черную прядку. Я не люблю, когда на меня смотрят так… Добродушно и тепло. Особенно те, в ком я так или иначе заинтересован. Это смущает.

— Да ладно тебе! Считай, что я твой ангел-хранитель! — ангел, который позволяет мне курить и прогуливать школу. Самый лучший хранитель.

— И все же… — я медленно поднимаюсь из-за стола, чувствуя, как скованные сном мышцы напрягаются.

— О, нет-нет, я сам все соберу! Иди, переодевайся. — он останавливает мою ручонку своей прямо перед тем, как я поднимаю опустевшую тарелку со стола. Мозолистые пальцы слегка касаются запястья, а я только отмечаю, насколько его рука больше моей. Блин, несправедливо.

— Ну уж нет. Дай хоть так помогу, а то что я, как балласт на шее сижу даже в самых простейших делах. — я сбрасываю его ладонь со своего костлявого запястья и все же подхватываю тарелку.

Обходя стол, я нацеливаюсь строго на мойку. Кухня маленькая, большую ее часть занимают стол и два стула, потому, чтобы добраться до цели, надо иметь некоторую ловкость и тонкость. Я этим обладаю — мои ножки-спички и ручки-веточки в купе с узкой грудью и плечами легко входят в небольшой проем между столешницей и столом. Лорелу труднее — он выше, шире, крепче. Хоть когда-то от моей подростковой миниатюрности есть толк, ура.

Просто оставить миску в мойке я не решаюсь — совесть и благодарность по отношению к спасителю не позволяют. Когда совесть грызет, надо делать. Поэтому я хватаю миску и начинаю ее мыть. Лорел за моей спиной что-то бурчит, и я слышу, как он ногтем начинает колупать отваливающиеся куски белой краски, обнажающие штукатурку и герметик, которым залиты пробелы в рассохшейся раме окна. Верный признак того, что он стесняется, но противиться не решится. За три месяца я успел узнать о нем совсем немного в плане истории его жизни, но очень много — в плане привычек и особенностей характера.

Усмехнувшись, я сначала подтягиваю опять упавшую с плеча белую футболку Лорела, и только после принимаюсь за мытье миски. Все та же совесть не позволяет работать абы как. Потому я не останавливаюсь до тех пор, пока в стеклянном бочке миски не начинаю видеть свое отражение. И, Боже, у меня что, реально такие синяки под глазами? Надо больше спать, надо больше спать. А еще — чаще обрабатывать лицо, потому что прыщи у меня вылезают даже над верхней губой, что уж говорить про нос и лоб. Ну к черту это дело, надо заканчивать с мытьем посуды.

Оттряхнув миску от воды и протерев висящим рядом белым вафельным полотенцем, я лезу в шкафчик с посудой. Петли громко скрипят, отчего я морщусь. Я ставлю миску рядом с тарелками на нижнюю полочку, радуясь, что не придется вставать на цыпочки. Будь это кружка, я был бы вынужден сделать это, чтобы дотянуться до второй полки.

— Ну, вот теперь можно и пойти одеваться. — закрыв шкафчик, я легко разворачиваюсь, проскользив по полу на самых носочках.

Уходя с кухни, я чувствую на своей спине пристальный взгляд Лорела. Вот к чему к чему, а к этому я привыкнуть так и не смог. Потому, неестественно выпрямив всегда ссутуленную спину и вжав голову в плечи, я спешно выскользнул прочь из кухни.

Коридор встретил меня приятной прохладой, веющей из открытого окна чуть дальше. Шторка от майского ветра так развевалась, что протягивалась вуалью почти до самой двери в комнату Лорела. Я закатил глаза. Грехем был старше меня на двадцать лет, но это не мешало ему быть невнимательным и неосторожным. Подойдя к окну, я поднырнул под шторку. Холодный ветер пробрал до костей, я поежился, обхватывая голые тонкие плечи ладонями. Ну и холодрыга на улице. Серое небо низко нависло над миром, тучи так густо по нему стелились, что даже свет солнца едва пробивался сквозь их покров. Вертел я такой ласковый май на том, что ниже пояса. Впрочем, я здесь не за этим. Опустив взгляд на подоконник, я тяжело вздыхаю. Ну конечно. Закрепки на шторы все еще лежат здесь и шифоновая лента между двумя магнитами так и вьется на ветру кругалями.

— Лорел! — я хватаю слегка тяжелые штуки только для того, чтобы мастерски закрепить их на шторы. Естественно, предварительно уняв хаотичное движение тонкой ткани и собрав ее так, чтобы не мешала. — Кому я говорил — цепляй шторы, перед тем, как открываешь окно! — и здесь я имею права ругаться. Я на эту хрень свои последние карманные потратил, лишь бы жить удобней стало.

— Прости! — но он так и отговаривался вот уже как месяц, снова и снова забывая закреплять шторы.

Бог с тобой, спаситель мой. Мне надо в комнату.

А новым домом мне служит небольшая комнатушка в конце коридора, прямо рядом с санузлом. Когда-то это была кладовка. Но Лорелу такая комната не пригодилась, потому он позволил мне поселиться в ней. Не стану и говорить, что это была «та самая комната из подростковых сериалов». Это была не она, однозначно. Бежевые обои, бетонный пол, на котором я расстелил свой потрепанный жизнью голубой коврик. По правую руку — кое-как застеленная кровать-раскладушка. По левую — платяной шкаф с моими не существенными пожитками и рабочий стол с подставкой под канцелярию. Вот и вся моя обитель, не считая распиханной куда попало мелочевки.

Не очень весомо, но мне нравилось. Здесь все было близко, на расстоянии вытянутой руки. Эта комната была совершенно не похожа на мою в родительском доме — огромную, обставленную всяким бесполезным дерьмом, но все равно пустую и холодную. Я вечно могу любоваться на это творение рук своих, но лучше бы мне сейчас уйти, пока Лорел не решил все же подбросить меня в школу.

Футболка и серые спортивки летят на незаправленную кровать, я же, сверкая голой задницей, подхожу к шкафу.

Сегодня я хочу надеть свободную футболку и зауженные джинсы. На первой есть принт с черепом, на вторых — множество карманов. Самое оно для еще одного дня, проведенного в тусовках по улицам нашего далеко не приличного городка. Поверх обязательно надо накинуть кожанку, иначе на таком ветру я быстро смерзнусь. О, а еще крестик, обязательно крестик. И нет, я не верующий. Просто этот простенький крестик на серебряной цепочке — мое наследство от бабушки. Я снимаю его только на ночь, пряча под ворохом одежды. Только он у меня и остался от бабушки после того, как родители продали всю ее недвижимость, чтобы я не дай Бог с восемнадцатилетием не смог сбежать от них туда. Ублюдки, кое-что вы проглядели. К черту память о них, я не хочу с утра пораньше злиться.