– Проклятые фашисты! – заревел я и погрозил в небо маленьким кулачком. Я узнал этот самолет по фото в журнале, который отец показывал нам с Валерой с месяц тому назад. Я еще спросил тогда: «А зачем кресты?» И отец ответил: «Потому что фашисты»…

Самолет уходил все дальше над морем, пока не скрылся в голубоватой дали. И тут к дому подъехала машина. Какие-то солидные люди в морской форме вышли из нее и вошли в дом. Мать показала им потолок и пол, в котором торчал какой-то черный цилиндр.

– Мда! Неужто снаряд? – сказал один из гостей.

– Не похоже… Проломить крышу, потолок и сломать пол… – недоверчиво покачал головой другой.

Потом они долго спорили друг с другом, а мать, вытирая слезы, собирала вещи. Наконец появился отец. Он обнял нас, потрепал по щеке проснувшуюся Лариску, которая уже уписалась и обкакалась, но мама уже согрела воду и взяла ее на руки, чтобы посадить в тазик.

– Что это, Леня? – спросила мать, усаживая Лариску в тазик.

– Это война, Муся! – жестко ответил отец. – Собирай вещи, самые необходимые, другое я потом подвезу, а сейчас отвезу вас к бабушке, – ответил отец, целуя маму в щеку.

– Какая война? – переспросила мать, еще не веря, что война уже на пороге нашего дома.

– Война с немцами. Это нам повезло, что на сей раз никто не пострадал…

– А Шурочка?..

– С ней все в порядке. Ей только кожу оборвало почти до кости, но рука целая. Через неделю привезу…

– Что же тогда попало в наш дом?! – жестко спросила мать.

– Разберемся… – хмуро ответил отец, беря на руки вымытую Лариску. Та сосала кулачок и внимательно разглядывала лицо отца…

Позже мы узнали, что в наш дом попал снаряд от нашей зенитки, у которого в небе вылетел наконечник, образовался стакан, и он упал прямо на нашу крышу. Сейчас мы уже не думали об этом, разглядывая дорогу впереди, через которую перебегала рыжая лиса.

– Ой, лисичка! – хлопнул ладошками Валера, но я тут же оборвал его, сказав:

– Какая это лисичка, когда началась война?!

Бабушка с дедушкой жили в небольшом домике на самом краю Пластунской улицы и, когда мы подъехали, были безумно рады, что Господь спас нас от страшной смерти. Мы тоже радовались встрече, еще не зная, какие испытания нас ждут впереди. Но сейчас мы были живы и здоровы, и это радовало всех. Жалко было только Нерту. Она бегала вокруг нас, гавкала, но к бабушке не поехала, оставшись в доме рядом с хозяином…

Бабушкин домик был построен еще до революции, на уступе скалы, ниже Пластунской улицы метров на десять. Крыша дома не достигала улицы метра на три. Ниже скалы был обрыв метров на десять, переходящий от вертикальной до пологой плоскости. Поэтому волны от взрывов бомб и снарядов ниже и выше домика его не доставали. Он был уязвим только при прямом попадании, но прицельной стрельбы или бомбометания по нему никто не производил. Такая позиция спасала нас даже от разлетающихся в разные стороны осколков.

Но тем не менее дедушка, как и все севастопольцы, выбивал в скале убежища от бомб и снарядов. Дедушка, бывший моряк еще царского флота, был крепкого телосложения и размахивал киркой и ломом так, словно выступал в цирке. Через месяц после нашего приезда убежище было готово, в котором мы прятались вместе с собачкой по имени Букет. Этот небольшой, но шустрый белого цвета песик различал на слух подлетающие немецкие самолеты и первым забирался в убежище. Гул моторов у немецких самолетов был прерывисто-надрывистым в отличие от ровного гудения моторов наших самолетов, которых в Севастополе было слишком мало. Мы видели ночью длинные светящиеся цепочки летящих к самолетам снарядов наших зениток, но свист летящих бомб заглушал все, и казалось, что каждая бомба летит именно на тебя, отчего какая-то неведомая сила вжимала голову в плечи и разжимала ее после взрыва. Эти бомбежки остались в моем сознании на всю жизнь, вызывая страшные сны по ночам.

Но война шла своим чередом, а наше существование – своим, на страхе и желании отомстить проклятому врагу. Поэтому, когда на улицах появились объявления о сборе металлолома, то пацаны откликнулись в числе первых. На улицах появились фанерные кабинки, в которых были весы, и солидные женщины, принимая металлолом, тут же выписывали квитанцию и вместо денег отвешивали пацану сто граммов конфет-«подушечек». Правда, за представленные латунные гильзы от зенитных снарядов «плата» была почти вдвое больше, что побуждало пацанов появляться у зениток сразу же после отбоя воздушного нападения. Более старшие ребята приносили и погасшие в бочках с водой зажигательные бомбы, которые у приемщиков тоже вызывали хороший спрос. Почти все зенитные расчеты в Севастополе составляли девушки. Эти бело-русые косички, выглядывающие из-под касок, короткие юбки, уже потертые гимнастерки и кирзовые сапоги не мешали веселым зенитчицам посмеиваться над «вояками», собирающими металлолом, но командование всячески поощряло нашу работу, говоря, что все это нужно ради победы над врагом. Нередко бывали и кровавые встречи с погибшими от бомб жителями города, чьи трупы, а иногда и отдельные части тел собирали специальные команды для коллективного захоронения.

Однажды и мне досталось, когда мы с бабушкой пошли на соседнюю улицу, где раздавали жителям керосин – главное топливо для приготовления пищи. Высоко кружащая над городом немецкая «Рама», как называли в народе двухфюзеляжного немецкого воздушного разведчика, вдруг резко пошла вниз и ударила из пулемета по очереди стоявших бабушек за керосином. Мне повезло. Крупнокалиберные пули прошлись по бордюру невысокой стеночки, и отлетевшие куски камня шарахнули по моей правой ноге, сорвав кожу у самой щиколотки, но стоявший рядом санитарный пост быстро обработал мою рану, которая обозначила шрам на ноге на всю мою жизнь. Санитары тут же выносили из очереди убитых и раненых старушек, Люди проклинали этого фашиста, грозили кулаками, плакали, но фашист улетел, покачивая крыльями. Я пишу это, но слезы душат меня, когда вспоминаю об этом случае.

Бывало и такое, когда на макушках деревьев после очередной бомбежки висели гирляндами человеческие внутренности, валялись головы, ноги, руки, и люди проходили рядом, закрывая глаза и ежась от страха. Но руководство города и флота знало об этих ужасах войны и распорядилось всех детей от семи лет и старше вывезти из города в поселок Золотая Балка, которую немец не бомбил, где мы жили до эвакуации. Жили мы в сараях и коровниках, но канонада бомбежек доносилась и сюда.

Как-то приехал отец и забрал меня с собой, сказав, что надо готовиться к эвакуации. Нас с матерью вызвали в штаб разведотдела для оформления каких-то бумаг. Лялю, которую родила мать, и брата с тетей Шурой и Лариской оставили дома, а сами поехали на трамвае в центр города. Мама получила документы, и мы вышли на улицу Ленина. И вдруг увидели толпу, которая, как пчелы, кружила над небольшой группой каких-то людей в военной одежде нежно-голубого цвета, медленно идущих по тротуару в окружении наших матросов-автоматчиков. Они шли с высоко задранными головами и не смотрели вниз, словно шли на параде победителей. В идущей рядом толпе было слышно: «Немецких летчиков ведут!» Ишь, сволочи, идут как на параде победителей. Мальчишки кидали камни в этих отморозков, попадали в лицо, но те не обращали на это никакого внимания, будто ничего не видели и не чувствовали.

– Ничего! Мы еще дадим вам, подлые суки! – а потом и матом покрыл их один из матросов, ударяя отставшего немца прикладом автомата в спину, но тот даже не повернул голову, только прибавил шаг.

– Ишь, сволочь! Герой! Бомбил Севастополь, – не унимался матрос, но строгий взгляд начальника конвоя остановил его от следующего удара.

Мама внимательно смотрела на эту группу, а в глазах стояла такая ненависть, что я похолодел от страха и взял ее за руку:

– Пойдем, мамочка! Не надо так смотреть! – чуть не заплакал я.