Вскоре ей пришлось продать свои лавки — почти безразличная ко всему, она не получила выгодную цену, но этих денег, вместе со сбережениями, хватало на жизнь и уход за сыновьями.

С тоской смотрела Мария на Алехандро — юного, но уже тронутого скорбью. За последний год он научился менять повязки, делать инъекции, переворачивать и мыть братьев, выносить за ними горшки. Он не жаловался, не роптал, не перечил… Но что за будущее ждало его в доме, наполненном запахами гниющей плоти и крови, рвущемся от звука хрипов и стонов, пропитанном безнадежностью и болезнью?

Измученная Мария бродила из комнаты в комнату по ночам, сидела у кроватей, в тщетной надежде найти хотя бы намек на улучшения, но вместо этого встречала один и тот же вопрос.

— За что, мама? — слышалось ей в хрипах Хорхе Уго.

— За что, mami! — кричал между неровными вздохами Диего.

— За что, madre, — чудилось ей во взгляде Мануэля.

Порой, не выдержав, она закрывалась у себя и начинала молиться — жарко, неистово, со всей силой, на которую она была еще способна. Но взывала она не к Богу.

— Санта-Муэрте, Санта-Муэрте, прошу тебя о прощении, — шептала она, и слезы скатывались по щекам, орошая глубокие морщины. — Санта-Муэрте, приди в этот дом, Санта-Муэрте, прекрати их мучения!

Но дни шли за днями, месяцы складывались в годы, а Санта-Муэрте, верная своему слову, оставалась глуха к просьбам Марии.

***

Эдуардо перевел дух.

— И что было дальше? — первым, неожиданно для всех, заговорил Игон, и нервозность в его голосе была почти осязаемой. — Она заслужила прощение Смерти?

— Я не… — растерялся Эдуардо, но быстро нашелся, глядя на странный, полный тревоги взгляд Спенглера. — По одной из версий, однажды она снова отправилась в Белые Пески, чтобы найти Санта-Муэрте и вымолить прощение.

— У нее получилось? — сонно спросила Жанин.

— Может, да, а может, нет, — пожал плечами Эдуардо. — Это просто история.

— В которой, к тому же, нет ничего особо страшного, — вполголоса проворчал Гарретт.

— Я бы так не сказал, — возразил ему Роланд.

Кайли задумчиво молчала, и некоторое время как будто не замечала, что все взгляды направлены на нее.

— Как-то в полночь, в час угрюмый… — пробормотала она и, словно очнувшись, кивнула Эдуардо. — Хорошая история.

— Постарайся, чтобы твоя была не хуже, — взмолился Гарретт.

Кайли усмехнулась, сложила ладони над огоньком свечи, и тень обняла стены гигантскими крыльями.

— И душой из этой тени не взлечу я с этих пор, никогда, о, nevermore, — задумчиво произнесла она, и ее голос мягко прошелестел над дрожащим огнем свечей. — Я расскажу вам о продолжении истории того самого «Ворона» — том, что не отважился написать сам Эдгар По…

* ¿cuánto vale (исп.) — сколько стоит

mi niño (исп.) — мой сыночек

Комментарий к Глава 4. История Эдуардо: Мария и Смерть

Коллаж к истории https://vk.com/photo-181515004_457239036

========== Глава 5. История Кайли: Безумие ==========

Дом, тронутый скорбью, увядал под густыми листьями плюща. Они жадно присосались к стенам, пытались впитать в себя поселившуюся здесь хворь, но не справлялись, высыхали и падали, теряя силы, устилали землю траурным хрупким ковром, и были обречены остаться здесь навеки, — ветер давно обходил это место стороной, не хотел распространять заразу, нести ее туда, где еще была жизнь, где время не застыло, отравленное ядом меланхолии. Медленно умирал когда-то прекрасный сад: деревья с отчаяньем тянули за ограду кривые, обнаженные ветви, умоляли о помощи случайных прохожих, не желали смириться с волей судьбы… Но кто мог спасти их? Слуги давно сбежали отсюда, не вынесли безрадостного затхлого воздуха, предпочли держаться в стороне от медленного гниения дома, а судомойке, являвшейся трижды в неделю с провизией из «Бочонка», не хватало храбрости даже для того, чтобы оставить корзинку у двери, — всякий раз она, перегнувшись через калитку, умещала свой двухфунтовый груз на безнадежно заросшей дорожке. Посыльный от поверенного, в силу профессии, обладал более крепкими нервами, и хладнокровно доставлял пухлые конверты лично в руки, — впрочем, втайне радуясь, что ни разу ему не предложили зайти внутрь. Он не интересовался, как жил дом после того, как бледная иссохшая рука с обломанными желтыми ногтями выдавливала в ведомости едва различимую подпись, и утягивала во тьму свою добычу.

Массивная дверь с потускневшей резьбой, проигравшая неравную битву с точильщиком, затворялась, отсекая внутренности дома от дневного света и стенания сада. После недолгого сопротивления недовольно входил в петли и засыпал ослабший от ржавчины засов; истертые половицы вздыхали, жаловались на грубые прикосновения домашних туфель, пока те не оставляли их в покое, принявшись терзать лысеющей ковер. С безмолвным осуждением смотрели часы в спину своего хозяина, должно быть, ждали, что однажды его рука снова коснется стрелок, потянет за гири, и сила заводного ключа оживит потухшее механическое сердце, чтобы наполнить комнату мерным звуком в противовес тягучей плотной тишине.

Но эти надежды рассыпались мелкой пылью, сухо откланявшись, — и вместо бодрого боя часов, вместо веселых россказней огня в очаге, слышался лишь кроткий вздох кресла, принимавшего в свои объятия фигуру в трухлявом халате, да легкий шорох конверта. Неизвестно, удавалось ли буквам в царившем полумраке докричаться, донести свое послание, — свет в комнате был слишком слаб после неравной битвы с портьерами. Его не хватало даже на то, чтобы добраться до зеркала у двери, давно увядшего под толстым слоем пыли, так отвыкшего от своего занятия, что, казалось, любое движение в отражении заставит его треснуть от непосильной работы: лишь нечеткие, тусклые силуэты всплывали на мутной поверхности, готовые в любой момент осколками осыпаться на паркет. Резная деревянная рама стонала всякий раз, когда шел дождь, грозилась расколоться, — но, увы, так ни в ком не находила сочувствия к своей доле, даже в ближайших соседях. Гипсовый лик Паллады надменно кривился сверху, выражая полное безразличие к страданиям дома; а взгляд ворона, венчавшего шлем, то и дело вспыхивал злой насмешкой.

Прежде незваный гость, а теперь полноправный житель, он проводил свои дни в наблюдении, и его острый взор был беспощаден. Зря льнули друг к другу книги на полках, зря сжимались в ужасе фигуры на портретах, зря исхудавший паук торопился забиться в узкую, не толще нити, трещину, — пристальное внимание ворона настигало каждого, вцеплялось когтями, губило остатки жизни, гасило любую попытку движения, и только вечер нес с собой подобие укрытия: стоило солнцу за окном сдаться в попытках проникнуть за плотные портьеры, как тягучие сумерки вползали в комнату, с нарочитой медлительностью поглощали и прятали от ворона и многострадальные часы, и уставшее зеркало, и мумию в кресле. Тишина и темнота сливались воедино, обещали дому желанное забытье, — но обманывали, и союз их порождал царство пугающих силуэтов: комод становился безголовым зверем, бездушным и беспощадным, и хрупкий торшер обращался застывшим скелетом, и многозначительно вздрагивали портьеры, намекая, что укрывают незнакомца. Забытые на годы письма и бумаги становились союзниками бесплотных теней, — перешептывались, сперва робко, затем все громче, и шорохи скользили к креслу, впивались в отвороты домашних брюк, взбирались вверх, к острым коленям, к нервным дрожащим пальцам. Те же, ощутив непрошеное прикосновение, вяло тянулись к спичкам, и крошечный огонек рассеивал мрак над чернильницей, обнимал сгорбленный фитиль, — неохотно разгоралась свеча, оттесняя миражи и тени. Оранжевые блики танцевали на полу, среди клочьев пыли, и скользили вдоль стен, и тонули в маленьких черных глазах ворона. Тот вытягивал шею и расправлял крылья, хвастаясь блестящими перьями.

— Nevermore!

Крик рвал тишину, бился о громоздкую люстру, — разбуженные подвески недовольно звенели, отряхиваясь, и рой пылинок опускался на нечесаные, сальные волосы, смешивался с серой перхотью; но их обладатель не замечал этого. Его взгляд был обращен к ворону и едва слышимые обрывки слов срывались с сухих треснутых губ.