Санта-Муэрте стояла между столбов. Закатное солнце превратило ее калаверу в застывшую кровавую маску с темными провалами глаз, а узоры исполняли на подоле дикую пляску предсмертной агонии.
— Ты обманула меня, Мария, — бесцветный голос, в котором не было больше ни грусти, ни сочувствия, смешался с треском пламени. — Ты обманула.
— Я отдала тебе три жизни, — с вызовом ответила Мария. — Их должно хватить на Алехандро.
— Дело не в количестве. Ты — торговка, неужели ты не понимаешь?
Пышные рукава качнулись, и белый песок посыпался на землю.
— Ты просила помочь, Мария, ты звала меня, и я пришла. Ты не дала мне своих сыновей, так пусть будет по-твоему. Я не приду за ними. Но и ты пожалеешь, — алые отсветы отразились во тьме глазниц, голос набрал силу — слова гремели и заглушали пламя. — Настанет день, когда ты будешь звать меня, умолять, просить; но я не приду, ведь ты обманула меня.
Сказав это, Санта-Муэрте прошла к хижине и рассыпалась в бушующем пламени. Приговор был вынесен, и Марии еще только предстояло узнать, что он несет.
То лето запомнилось Аламогордо двумя крупными пожарами. Первый, в котором сгорела хижина мескалеро, мало кого удивил, но пересудов вызвал много — говорили, что шаман вызвал адское пламя, но не смог с ним управиться; говорили, что Бог соизволил обратить свой праведный гнев на этого грешника; наконец, говорили, что бродяги ограбили и сожгли старого индейца.
Второй пожар был месяцем позже, в доме Хорхе Уго. Его жену и новорожденного сына спасти не удалось, но сам он, к изумлению докторов, выжил. Неделю к нему не допускали никого, невзирая на яростные протесты Марии, но в итоге доктор все же разрешил Мануэлю зайти в палату. Это посещение продлилось не дольше двух минут: когда Мануэль вернулся в коридор, в глазах его стояли слезы, и предательская зелень проступала на лице. Дрожащий и подавленный, он обнял мать и зарыдал, совсем как в детстве, зарывшись лицом ей в волосы.
— Он… жив, — в ужасе бормотал он. — Он жив, madre, он все еще жив!
Мария, чувствуя, как тело ее наливается глухой болью, отстранила сына и холодно посмотрела на доктора.
— Я должна его видеть, — сдавленно произнесла она.
— Никто не должен такое видеть, — грубо ответил доктор, но все же посторонился.
Мария медленно вошла в палату, омертвевшая от страха, и приблизилась к больничной койке. Две сестры меняли Хорхе Уго повязки, и она увидела темно-алые струпья на его ногах. На щиколотке мясо слезло почти полностью, и от вида черной обугленной кости Марии стало дурно.
— Это ногу придется отнять, — буднично произнес доктор за ее спиной.
Лицо сына почти полностью скрывали бинты — виднелся только самый кончик носа и оплавленные обрубки губ, напомнившее Марии обрезки испорченного мяса. Он дышал со страшными хрипами, и почти каждый раз испускал страдальческий стон.
— Дыхательные пути повреждены, — безжалостно продолжал доктор. — Он слеп; его глаза полностью сгорели. Мы делаем все, чтобы предотвратить сепсис, но это почти невозможно — слишком велика площадь ожога.
— Но он жив, — Мария смахнула слезы.
— Он жив, хотя и не должен, — отозвался доктор. — После такого не выживают, сеньора. На вашем месте я бы готовился к худшему.
Хорхе Уго отняли ногу, и он пережил операцию. Чуть позже начался и сепсис, предсказанный доктором, поврежденная плоть начала гнить, и теперь, приближаясь к сыну, Мария всякий раз чувствовала кислый тяжелый запах, быстро въевшийся в ее платье.
Она дежурила в больнице, проводила там дни, оставив торговлю близнецам, училась у сестер менять повязки, преодолела отвращение, овладевшее ей, когда она впервые увидела мягкое коричневое мясо, пахучее, в любой момент готовое отойти с костей, как у хорошо прожаренной индюшки. Она училась не реагировать на грубости доктора, на его слова о том, что со дня на день Хорхе Уго умрет, училась не вздрагивать всякий раз, услышав болезненный хрип, училась верить, что вот-вот начнется процесс заживления.
Но дни складывались в недели, а недели в месяцы, ее силы угасали… а улучшения не наступало.
— Не знаю, за что Господь так карает вашего сына, сеньора, — признался ей как-то доктор. — Бесконечная агония… — он внимательно посмотрел на нее и добавил, понизив голос. — Я могу однажды… увеличить ему дозу морфина… если хотите. Это закончит его страдания.
— Нет! — ужаснулась Мария. — Нет, нет… Ни за что!
— Тогда вам придется ухаживать за ним самой, сеньора. У нас много больных, и я не могу позволить медсестрам тратить время на безнадежного.
Так Хорхе Уго вернулся в дом своей матери — хрипящий сверток, с ног до головы обернутый бинтами, незрячий, лишенный речи, сотрясаемый болью и жаром. Мария, при помощи Алехандро и приходящей сиделки, вся погрузилась в уход о нем, питая надежду, что однажды он все же поправится, его раны зарубцуются, и он сможет жить — не как прежде, но хотя бы не испытывая боли… И за этой заботой она не сразу обратила внимание на затянувшийся кашель Диего.
Он признался ей, что простудился когда брат был еще в больнице, и, верный себе, стойко перенес болезнь… но кашель так и не отступил. У Диего был плохой аппетит, он потерял в весе больше двадцати фунтов за четыре месяца, и только сейчас Мария заметила, как обострились черты его лица. Теперь вряд ли кто-то смог бы перепутать его с крепким здоровым Мануэлем — кожа отливала неприятной желтизной, глаза глубоко запали, и было заметно, что глубокие вдохи даются ему с трудом.
— Саркома, — устало объявил доктор Марии и добавил. — Мне жаль, сеньора. Мой прогноз — два месяца.
Но Диего не умер ни через два, ни через четыре месяца. Ему стало хуже — днями и ночами Мария слышала его надсадный кашель, и его неровное свистящее дыхание смешивалось теперь с хрипами Хорхе Уго. Температура то поднималась почти до критической, то падала, и временами сын впадал в забытье. Приступы кашля почти всегда заканчивались кровотечением, и Мария видела ужас в распахнутых глазах Диего, когда он не мог вдохнуть. Нередко, положив руку на его грудную клетку, она чувствовала пульсацию — но то не был ритм его сердца, а лишнее свидетельства растущей болезни-паразита, жадно пожирающей легкие ее сына.
Целые дни и ночи теперь она проводила у кроватей своих сыновей — глядела, как мучается от болей один, как задыхается второй, и ничем не могла помочь им. Порой, забываясь коротким сном, поручив заботы Алехандро, она видела себя в Белых Песках — и она была там одна. Просыпаясь, Мария с тоской думала о том, что ей стоило согласиться на первое предложение Смерти и отдать свою жизнь… И сколько бы она не отгоняла эти мысли, сколько бы не пыталась справиться с комом вины в груди, что порой не давал ей дышать, — облегчение не наступало ни на минуту.
Страдания Диего были мучительны также и для Мануэля. Ему пришлось взвалить на себя всю торговлю, но, покончив с делами, вечера он проводил у постели брата — за исключением тех дней, когда отлучался из города.
— Иногда я жалею, что это произошло не со мной, — угрюмо сказал он как-то утром, собираясь в поездку. — Видит Бог, это было бы проще!
— Не для меня, — глухо ответила ему Мария.
Несчастья, произошедшие за последний год, истощили и ожесточили Марию. Она ухаживала за сыновьями, иногда почти механически, и боль ее, поначалу обжигающая, притупилась понемногу, остыла; она приноровилась к ней, как и ко всем изменениям. Казалось, что после пережитого — переживаемого! — ничто больше не в силах ранить ее еще сильнее… и так она думала до того дня, когда поздним вечером ей сообщили о нападении на Мануэля.
Мария с трудом поняла из сбивчивых рассказов, что на ее сына набросились трое, когда он закрывал лавку, и избили его — почти до смерти. Ему повредили позвоночник, сломали ребра — одно из них, по заключению доктора, проткнуло легкое, и Мануэль захлебывался собственной кровью. Один его глаз вытек, и почки были повреждены — по ногам стекала моча вперемешку с кровью.
Череда операций, сложных, длительных, месяцы ухода, в которые Мария разрывалась между домом и больницей, закончились так же, как и с Хорхе Уго. Мануэлю не становилось хуже, но он и не шел на поправку. Глядя в пустоту здоровым глазом, он позволял кормить себя с ложечки, и, почти обездвиженный, мочился под себя, оставляя на простынях желто-красные пятна. Иногда его поврежденное легкое наполнялось жидкостью, и он начинал захлебываться, — Мария научилась проводить нужную процедуру и всякий раз, когда толстая длинная игла проходила у сына между ребер, чувствовала, что она как будто достает ей до сердца.
