Оля сразу вопрос: «А как насчёт Чаганова? Не грозился Ежов»?

Ответ был таков: «Не любит он твоего ухажора. Так что, хоть ты держись от огня подальше, мне-то уж не спастись».

Москва, Серебряный Бор.

Дача Косиора.

25 мая 1937 года. 01:15

– Балицкому, Роберт, можешь доуерять как мне (Всеволод Балицкий, бывший нарком внутренних дел УССР). – Хозяин дома и его гость, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома Роберт Эйхе, встают из-за стола после лёгкой трапезы и выходят на просторную застеклённую веранду, укрытую от посторонних глаз не только высоким забором по периметру дачи, но и кустами цветущей сирени.

– Вот это я от тебя, товарищ Косиор, и хотел услышать, – Эйхе садится в плетёное кресло и с удовольствием вытягивает длинные ноги. – по душе мне пришлось его предложение. – О-о, у этом он мастак! По части задумок разных. – Косиор садится напротив в точно такое же кресло. – Как он устроился у тебя? Не тоскует по Киеву?

– Поначалу было, – усмехается гость. – называл Новосибирск рабочим посёлком, но ничего, пообвыкся уже.

– Ха-ха-ха, – мелко трясётся животик хозяина. – заработала голова когда хвост прищемили. Что ж такого на этот раз он удумал? (Неподалёку от дома у ворот зажегся огонёк папиросы, Эйхе привстаёт и вопросительно взглянул на собеседника). Это мой охранник, обходит территорию. В доме никого нет.

– Придумал… – он снова откидывается на спинку кресла. – тут такое дело, у меня в крае больше трёхсот тысяч спецпереселенцев: кулаки, беляки, другая сволочь. А недавно принято постановление ЦИК, где им дают избирательные права (Косиор кивает головой). Так вот, Балицкий твой предлагает под этим предлогом разрешить нашим спецпереселенцам возвращаться в родные места: как бы некоторые председатели Советов так поняли это постановление, что все права им вернули. А что, нам хорошо – меньше контры на наши избирательные участки прийдёт. Но это полдела. Эти возвращенцы, они ж у себя на родине бучу подымут, правильно? Мол, возвращайте дома, скот, инвентарь. Вот… органы там на местах должны будут реагировать. Начнут в Москву телеграммы слать, что кулаки восстание устроили. Им вслед партийные секретари по своей линии потребуют пленум ЦК созвать, чтобы, значит, дать отпор контре: особые тройки организовать, как в двадцатых на продразвёрстке. Тройка с особыми полномочиями – партийный секретарь, от НКВД сотрудник и прокурор в ней. Чтобы сами мы всё решали без проволочек.

Эйхе достаёт из кармана пачку «Беломора» и закуривает, Косиор порывисто встает и начинает быстро ходить по веранде взад-вперёд.

– Надо у перую очередь тех отпускать, ну из тех мест, чьи секретари колеблются, – останавливается он напротив гостя. – чтобы не прятали, как страусы, голоуы в песок: обождём, всё образуется… Тогда затопчем сталинских на пленуме.

– Что с Ежовым делать? – выдыхает дым Эйхе. – Думаешь окончательно Сталину продался за место в Политбюро?

– Никуда он не рыпнется, когда с мест доклады пойдут о раскрытых загоуорах. Знаю я его по секретариату, покочеуряжется и к нам приползёт.

– А если не приползёт?

– Застауим. – Косиор поиграл желваками. – Через начальников областных упраулений.

– Только зачем он нам такой? – Гость, поискав глазами пепельницу, стряхивает пепел в горшок с фикусом. – Балицкого выдвинем.

– И то дело, – соглашается хозяин. – ты, Роберт, как в Москуе то оказался? Без спросу приехал? Сталин сейчас за поездками секретарей унимательно следит.

– Знаю. – Окурок тоже оказался в горшке. – К Рухимовичу в НКОП и в плановую комиссию я приехал. А то решение о переименовании «Сибмашстроя» в авиазавод приняли, а фонды будут только с нового года. Вот мы тут с директором ходим, пороги обиваем…

– Это хорошо, это умно… – Хмурится Косиор. – А поселился где?

– В гостинице «Москва».

– Тогда так поступим. Мой уодитель тебя сейчас обратно достауит.

– Понимаю. Конспирация. – Эйхе встаёт с кресла, вздыхает. – Как в годы молодые.

Москва, площадь Дзержинского,

Управление НКВД.

25 мая 1937 года, 17:00

– Вы только посмотрите, что пишет «Правда»! – Ежов энергичным шагом пересекает свой огромный кабинет и берет с письменного стола газету. – «Недостатки советского футбола невыносимы, потому что в других странах не такой молодёжи, как наша. Молодёжи, окружённой заботой, вниманием и любовью партии и правительства».

«Какой же Кольцов, всё-таки, гад»…

Динамовцы, сидящие за длинным столом для совещаний, потупили взгляды.

– Ставлю вопрос ребром! – Входит в раж Ежов. – Если и сегодня не будет победы, то команда будет расформирована, а её игроки лишены званий мастеров спорта!

«Надо заканчивать эту нервотрёпку, пора на стадион, проводить разминку перед матчем».

– Будет победа, товарищ Ежов. – Встаю с места. – Не придётся вам краснеть за нас. Готовьте удостоверения заслуженных мастеров спорта, всей команде. Включая тренера. И нахально подмигиваю наркому. Футболисты зашевелились, на лицах появились улыбки.

– Смотри, Чаганов, – опешил он от моего нахальства. – я тебя за язык не тянул. Мне пустобрёхи не нужны. Не обижайся если увидишь свою фамилию в фельетоне, да и от партийной ответственности, в случае чего, не уйдёшь.

– Товарищ генеральный комиссар госбезопасности, разрешите убыть на стадион готовиться к матчу. Нас автобус ждёт внизу.

– Поедете на «Линкольнах», – добреет Ежов. – я дал приказ «Интуристу». В добрый час, ребята!

«Блин, да они что с тех пор как „челюскинцев“ встречали больше на этих лимузинах шины, что ли, не меняли? Третья уже лопается»!

Двадцать минут ждали кортеж из четырёх авто, выехали в полшестого и тут шины начали взрываться. Времени ждать, когда из гаража привезут запаски – не было. Водители решили канибализировать одну машину. К этому времени на улице Горького, ещё не везде расширенной, возникла самая настоящая пробка. После Садового кольца мы окончательно встали, зажатые трамваем и сломавшимся грузовиком. Болельщики, идущие на стадион «Динамо» вышли на проезжую часть.

– Надеваем форму! – Перекрикиваю автомобильные клаксоны и трамвайные звонки. – Давай в переулок.

По Тверской-Ямской попадаем на площадь перед Белорусским вокзалом. На Ленинградском шоссе уже посвободнее, не напрягаясь, легким шагом трусим по обочине, прижимая руками бутсы к телу.

– Смотри «Динамо» бежит! Ильин! Якушин! – Из окна трамвайного вагона, идущего со скоростью пешехода, высовываются пассажиры. Замечают меня, начинающего отставать, обливающегося потом. – Чаганов, жми!

В семь ноль пять под бурные аплодисменты вылетаем на беговую дорожку стадиона. Фриновский, распекавший у входа майора ГБ, руководителя охраны, грозит мне кулаком. «Километров пять отмахали: ребятам самое то, а мне с непривычки – не легко»… Неожиданно басконцы присоединяются к нам и мы вместе совершаем круг почёта. Трибуны стоя приветствуют футболистов. Команды выстраиваются друг против друга в центре поля, а мы с Севкой (смотрит на происходящее квадратными глазами) хлюпаемся на пустующую скамейку запасных, выставленную на беговую дорожку (наши запасные уносят вещи основных игроков в раздевалку). Впрочем сразу же встаём, над стадионом звучит испанский гимн, который сменяет Интернационал.

– Это есть наш последний и решительный бой… – Гляжу на свою команду, на их суровые и решительные лица и чувство неуверенности, преследовавшее меня всю последнюю неделю, уходит.

Поднимаю голову. В полутьме правительственной ложи различаю стоящие фигуры Кирова и Ежова.

Матч сегодня судит английский арбитр ФИФА Эрик Фредриксон, с застывшим на узком лице надменным выражением. Его чёрно-белая форма болтается на тощей фигуре. Его помощник, постояв недолго у испанской скамейки, подходит к нам. Передаю ему состав нашей команды с указанием амплуа игроков и их места на поле: до номеров на майках футбольная мысль ещё не дошла.