Когда кто-то коснулся его плеча, Седельников даже не поднял голову и спросил:

— Что надо?

— Это я, Разина! — услышал он голос Ольги Константиновны.

Девушка стояла перед ним с взволнованным лицом и протягивала к нему свои прекрасные, тонкие руки.

— До свиданья! До свиданья! Я знаю, что мы увидимся! — прошептала она.

Илья Максимович с надрывным криком припал к ее рукам, а она взяла его голову и прижала к своей груди. И, не сказав более ни слова, она быстро спустилась вниз, где уже пленницы приготовлялись к высадке.

Ранним утром, лишь только забрезжил свет, моторные катера начали перевозить с пароходов на отлогий берег припасы, тюки с инструментами и необходимой утварью, ящики со стеклом и железными листами, сваливать строительный лес и бочки с цементом, рулоны толя, войлока, картона, огромные кипы ваты, шерсти, бумаги и шкур.

Генеральное судилище, казалось, озаботилось всем, и государства, принявшие участие в приговоре над суфражистками, снабдили сосланных всем необходимым для их существования на пустынном острове Гарвея, куда лишь изредка заплывают пингвины, полярные гагарки и устраивают кратковременные лежбища мелкие ластоногие.

Наконец, настал день выгрузки людей.

Те же катера свозили на берег острова сосланных женщин.

Молчаливые, гордые перед лицом неминуемой смерти, эти старухи, молодые женщины, девушки и подростки, почти дети, принявшие участие в поджоге городов, спокойно смотрели в даль, где над свинцовыми, холодными волнами выступала невысокая гряда серых, неприветливых скал.

Не оглядываясь на свои пловучие тюрьмы, плыли женщины на остров, и только с четырех катеров, идущих под русским флагом, всякий раз, когда отплывала новая партия ссыльных, махали платками одинокой коренастой фигуре, стоявшей на капитанском мостике «Океана».

Это был Илья Максимович Седельников, который сухими, горящими глазами смотрел на уплывающих, а когда отошел последний катер с Ольгой Константиновной и ее матерью и оттуда донесся громкий крик:

— До свидания! — когда вновь затрепетали вдоль борта катера белые платки, командир снял фуражку, поднял ее высоко над головой, а потом остался стоять с непокрытой головой, неподвижный и осунувшийся.

Сколько времени оставался в таком полузабытье Седельников, — он не знал. Холодный ветер рвал на нем плащ и трепал волосы, снегом занесло ему глаза и усы, но очнулся он только тогда, когда старший помощник, войдя на мостик, доложил:

— Илья Максимович! Выгрузку закончили благополучно. Все катера уже на талях. Пришел приказ от начальника эскадры.

Седельников, как автомат, равнодушно взглянул на своего помощника, закоченевшими руками взял у него пакет и прочитал:

«Военным торговым судам всех флагов в течение 5 лет не разрешается подходить к берегу острова Гарвея ближе, чем на 100 английских миль, причем высадка людей на берег ни под каким предлогом не допускается. О настоящем постановлении командира международной эскадры предписывается командирам судов сделать соответствующие объявления в портах и морских журналах.

Адмирал Джон Гренгмут, командир крейсера „King Adalbert“».

Другой приказ адмирала сообщал об окончании выгрузки изгнанниц и разрешал всем судам возвращаться в те порты, к которым они приписаны, или взять курс по любому направлению, по усмотрению своих командиров.

Седельников решил переждать ночь и на заре сняться с якоря. Он отдал все распоряжения вахтенному начальнику и перед отходом приказал разбудить себя.

Когда «Океан», описывая большую дугу, повертывался кормой к острову Гарвея, Седельников в последний раз осматривал неприветливый берег в сильный морской бинокль.

На берегу на высокой скале был поставлен столб с большой вывеской, написанной на английском языке:

— Остров Гарвея — место ссылки суфражисток всех народов мира.

Илья Максимович приказал в знак прощания трижды опустить марсовый флаг. Ему ответили тем же остающиеся еще на рейде суда, но не за ними наблюдал командир «Океана».

Он искал сигнала с берега.

И почудилось ли ему, или действительно так было, — это утверждать не мог бы и сам Седельников, но ему показалось, что у столба с вывеской появилась человеческая фигура и трижды махнула в сторону моря.

Чувствуя, что он сходит с ума и что отчаяние железными клещами щемит ему сердце, Седельников быстро сбежал в кают-компанию и крикнул дежурному помощнику:

— Полный ход по курсу мыс Доброй Надежды.

Повернувшись к буфетчику, он приказал, падая на диван и закрывая лицо руками:

— Пить!

Два дня и две ночи, не переставая, пил Седельников.

Офицеры не решались входить в кают-компанию и, наконец, призвали доктора и посоветовали ему попытаться уговорить Седельникова лечь спать.

С большой нерешительностью доктор вошел в кают-компанию и, будто ничего особенного не случилось, сказал:

— Ты бы, Илья Максимович, соснул у себя в каюте! Вредно ведь пить и не спать…

Командир медленно обвел комнату мрачным, отяжелевшим взором и уставился на доктора.

— Совесть мучает!.. — сказал он хриплым голосом. — Спать нельзя!..

— При чем тут совесть? — начал было доктор. — Сделал, что было приказано, и только!..

Седельников встал на ноги с такой легкостью, словно ничего в рот не брал, и одним прыжком был возле доктора.

Он опустил ему руки на шею.

— A-а, так? — прошипел он. — Так? Хорошо же! Слушай! У тебя в госпитале лежит кочегар Маринчук. Ты знаешь, что его обожгло паром и что он умрет?

— Да, он почти уже кончается! — ничего не понимая еще, ответил доктор.

— Ну так вот, слушай! — продолжал командир и сильнее нажал шею доктора. — Я, — командир твоего корабля, приказываю тебе, судовому врачу, немедленно умертвить морфием напрасно страдающего кочегара Маринчука, который уже кончается. Живо!

— Медицинская этика не позволяет врачу исполнить такое приказание! — воскликнул доктор. — За это мне грозил бы жестокий судебный приговор!

— Так ты думаешь, жалкий лекаришка, — загремел Седельников, ударом ноги опрокидывая стол и отталкивая от себя доктора, — ты думаешь, что твоя медицинская этика выше моей совести? Черти! Висельники! Собаки!

После этого случая командир «Океана» заперся в своей каюте и вовсе не выходил на палубу.

Помощники капитана, механики и врач не знали, что делать с Седельниковым и со дня на день откладывали решение этого сложного вопроса. Неизвестно, сколько времени длилось бы такое положение, если бы не выручил случай.

На параллели Фалькландских островов юго-восточный пассат начался как-то совершенно неожиданно. Океан сразу почернел и прежде, чем по барометру можно было предсказать погоду, — налетел бешеный шквал, подняв волнение, и начал швырять идущий без пассажиров и груза пароход, как легкую шлюпку.

При первых ударах тяжелых волн в правый борт «Океана» Седельников поднял голову, открыл запухшие глаза и насторожился.

Его опытный слух различил шипение пены на гребнях волн и свист ветра. Он выглянул в иллюминатор.

Море было совсем черное, и по нему бежали ослепительно-белые полоски «барашков». По небу, как безумные, мчались облака и то разрывались в отдельные клочки, то сбивались в плотные серые кучи.

Командир надел фуражку, прошелся несколько раз по просторной каюте, расправляя отекшие руки и ноющую грудь, а затем поднялся на палубу.

— Крепи тали, подтрави шкоты! — загремел его голос с привычной властностью. — Боцман, свистеть на аврал!

На капитанском мостике появление командира было встречено с радостью и одновременно с изумлением, так как никто не надеялся, что после такого продолжительного пьянства Илья Максимович будет в состоянии прийти в чувство.

А Седельников, между тем, совершенно спокойно рассматривал у компаса карты и слушал доклад вахтенного начальника.

— Нас отнесло на запад, — сказал Илья Максимович, — и несет по ветру к островам Бувэ. Штурвальные, переложи на другой борт!