— Прелесть, — послышалось из приоткрытой двери, что заставило Луи вздрогнуть и с головой накрыться тонким одеялом.

— Уходите, я не… — он не хотел говорить, что выглядит отвратительно, что синяки под его глазами достигли своего апогея, что он превратился в скелет похуже, чем во время войны и вынужденного голода, что руки его трясутся, а слезы уже скопились в уголках глаз. Омега слышал, как Гарри открыл окно настежь, впуская свежий воздух, прикрыв его плотными шторами, как быстро зашла и вышла служанка, поставив на столик поднос с едой, что своим запахом вызывала рвотные позывы, а не желание поесть.

— Луи’, — Альфа отодвинул одеяло, пальцами оглаживая открывшиеся волосы и шею, чуть потянул за плечо, призывая повернуться, однако то только затряслось от рыданий, а лицо оказалось закрыто еще и ладонями. — Ну же, расскажите мне, что происходит? Почему слуги прячутся в самой дальней комнате и отказываются заходить к вам?

— Они все надутые индюки, — буркнул Омега. — Ничего не смыслят в понятии личного пространства и когда им следует молчать, всегда, разумеется.

— Разумеется, — Гарри тихо рассмеялся, забираясь на кровать с ногами, прежде сняв пиджак и обувь, обнимая теплый кокон, оставляя легкий поцелуй на выступившем позвонке. — Уже завтра…

— Нет! Молчите! — Луи буквально закричал и задергался, вырываясь из крепкой хватки, не замечая, как с лица его сползло одеяло, что оголило и плечи, сбитое оно впустило внутрь мужчину, который воспользовавшись секундным смятением Омеги, прижал его к себе, подставляя грудь под удары крохотных кулачков и для слез, что без остановки катились, выдавая страх и неверие.

— Хотите все отменить?

Луи молчал долго, заставляя сердце Альфы сжиматься снова и снова, будто желая довести до истерики и его. Ответом послужило едва заметное качание головы и движение навстречу, что вызвало вздох облегчения и новый поцелуй в лоб.

— Поспите, а позже мы сделаем все вместе, хорошо?

— Да, — Омега устроился удобнее, вдыхая родной аромат, смешанный с запахом сигарет, кофе и свежей газеты. — Сейчас утро?

— Рассвет.

***

Париж будто всколыхнулся ото сна. Люди, погруженные в рутину будней, что из легкой повседневности превратились в угнетающие слякотные дни с редкими лучами солнца и холодными ветрами, теперь улыбались, застыв в приятном ожидании. К Церкви Сент-Шапель сошлись, казалось, все жители ближайших домов, окружив территорию Королевского дворца, дабы увидеть хотя бы кусочек из той масштабной процессии, что вскоре должна была начаться.

Внутрь небольшого, но поистине прекрасного Храма были впущены только самые высокопоставленные особы, по дорогим одеждам и украшениям которых бегали блики изысканных витражей, признанных одними из лучших в Европе. Среди них на разных языках не переставали блуждать сплетни и россказни, толки о предстоящем пиршестве, для которого накрыли десятки столов в самых помпезных залах Дворца, что отвели для свадьбы, которую как ждали, так и ненавидели.

Прибыли и родители Гарри Стайлса, которые стояли в первом ряду, непривычно наряженные, ухоженные, озирались по сторонам в поисках спасения от толпы аристократии, что перекрывала им доступ к кислороду хуже, чем туго затянутый корсет и искусно повязанный галстук. Неподалеку от них взволнованные, с блестящими от счастья глазами стояли сестры Луи, будто воздушные нимфы в легких светлых платьях, готовые вот-вот сорваться к главным дверям, в которых ожидалось появление самого главного участника торжества.

Люди за стенами Храма толпились, толкали друг друга и не уступали в напоре, готовые растоптать только за то, чтобы заглянуть внутрь, вот только арка с распахнутыми резными дверями, да и сам зал были миниатюрными по сравнению с собором Парижской Богоматери, где поначалу и ожидали увидеть свадьбу десятилетия, однако Месье Стайлс был непоколебим в своем выборе, отстаивая его не только перед Президентом, но и перед Луи, который хмурился и надувал губки, в знак протеста не спустился к ужину, что ознаменовал себя как “знакомство с родителями”.

Так, выгнанный в четыре утра с едва заметным заревом из покоев Омеги, мужчина больше не видел его, а теперь еще и преодолевал путь до Церкви в гордом одиночестве, восседая в центре открытой белоснежной повозки, празднично украшенной черными розами. Мелкий гравий хрустел под колесами, вороные лошади отчеканивали секунды до Венчания, а мысли Альфы уносили его за пределы Парижа, где Луи в тонком нижнем белье размахивал пустым тяжелым подсвечником, крича о том, что не подобает видеться до процессии, а уж спать в одной постели — тем более.

Гарри надеялся, что все решится само собой, что он не останется у Алтаря с горькой улыбкой на губах и застывшими в воздухе словами “вы невыносимы” и непременно, “прелесть”. Гарри хотел сказать это в маленькое ушко, наблюдать мурашки, что побежали бы по изгибу шеи от его близости, чувствовать дрожь и сильное сжатие своей руки изящными пальчиками, ухмыляться злому взгляду и некой пощечине “я Вам не прелесть”.

Но Луи не было.

Восторженные вздохи сменились недоуменным шепотом, карета отъехала в сторону, быстрые шаги Альфы пересекли зал, концентрируясь у Алтаря, где ждали взгляды всех, где сосредоточилось напряжение столетия, что по своей силе ровнялось с письмами Наполеона к Жозефине и ее милым игнорированием своего возлюбленного. Гарри едва качал головой, глубоко дышал, не отводил взгляда с распахнутых дверей, где только и были видны блюстители порядка и любопытные мордочки уличных детей. Он пытался проанализировать свои чувства, ощущения, изменения в них, но находил одно лишь принятие и снисхождение, которыми ознаменовалось его отношение к несносному Омеге, благодаря которому в густых вьющихся волосах блестели редкие седые струйки.

В проходе показались дети, среди которых шел и Андре, весело улыбаясь, они медленно двигались вдоль рядов, будто ангелочки в белых широких рубашках и платьицах, осыпая путь бархатными черными лепестками, превращая мраморный пол в лунную дорожку, отражающуюся в ночном море. Мальчик не выдержал долгого расставания с отцом и бросился вперед, оповещая всех о своем присутствии, кидаясь в объятия родного человека, обнятый и поцелованный в кучерявые локоны, он был передан тетям, которые оживились, пусть улыбки их и начинали дрожать, глаза же наполнялись слезами понимающей грусти.

Отвлекшись, Гарри не сразу заметил фигуру в арке, замершую в ожидании. Облаченный в белое, невинное облако из тончайшего прозрачного шелка, множество слоев которого будто парили, не прикасаясь друг к другу, он смотрел прямо на Алтарь, скрытый фатой с вышитым тонким узором с вкрапленными крошечными камнями бриллиантов. Луи не шевелился, сложив перед собой руки, будто ожидая чего-то, обратив на себя взгляды всех собравшихся. Он находился за порогом Церкви, освещенный солнцем, отчего подвенечное платье будто светилось, оставляя намеки на контуры тела, однако не просвечивая его. И снова Омега был закрыт полностью, не оставляя и толики открытой кожи, скрывая даже лицо и кисти, являя себя непрочитанной книгой, заставляя Гарри кусать щеки и дышать куда быстрее, глаза темнеть, превращаясь в хищника, заточенного в клетке, которому наказали ждать, не срываясь с места в желании захватить свою добычу. Альфа не понимал, почему Луи не шел к нему навстречу, почему он только смотрел вперед, настораживая, пугая своим поведением, и спустя долгую, казалось, бесконечную минуту Гарри понял, без чего или, скорее, без кого не могла начаться процессия.

Луи в печальных обстоятельствах остался без обоих родителей, о которых говорил неохотно, скрывая свои истинные чувства под маской безразличия, отмахиваясь, умело переводя тему, утаивая отсутствие отца, о чем Гарри, безусловно, знал. Однако Омега не мог позволить посторонним глумиться над ним, пока он следовал к Алтарю в одиночестве, словно бесприданник, брошенный родственниками, что не приняли его выбор — справа от него встал Король Испании, Николас Фердинанд, передавая в тонкие пальцы единственную розу, предлагая руку, едва улыбаясь.