— Вы невыносимы, прелесть, — сдавленно, едва слышно сказал Гарри, опираясь лбом на закрытую дверь, цепляясь пальцами в волосы и сжимая челюсть до боли, понимая наконец всю силу своей любви и любви Луи, узнавая их неизведанные земли, оставляя их неразгаданными.

— Я Вам не прелесть, Месье.

И тихий-тихий смех заполнил комнату, он отбивался от стен, блуждал отражением в окнах и никак не мог вырваться наружу, к свободе. Упрятанный в четыре стены, он набирал силу звучания, казалось, чтобы разрушить мир: смех становился надрывистым, глупым, жестоким, как реальность, в которой ничего уже не могло пойти хорошо, это была почти истерика, это был почти крик, то ли о помощи, то ли об избавлении. И все остановилось. Это уже был не смех человека, в нем не было ни женских, ни мужских ноток, это был смех ангелов. Ангельский смех. Смех ангелов, которые шелестели крыльями над кроватью, им были чужды человеческие страдания, им были смешны люди с их болью и раскаянием, с их глупостью и трусостью. Смех ангелов, которые уносили на своих крыльях красивые души в необозримые дали, в неизведанные земли, где отрет Господь слезу с печальных очей, смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни страха, ни болезни, ни боли, потому что все прежнее ушло в небытие. О, какой страшный, какой последний, какой дивный смех заполнил комнату полную цветов перед тем, как все умолкло, и, кажется, навсегда.

Конец.