Его встретила тишина и стол, накрытый на одну персону.

— Доминика? — Луи сел и огляделся, посчитал количество выпечки и приборы, его губы начали дрожать, в глазах застыли слезы, однако сознание отказывалось открывать правду. — П-почему… где все? Месье… Андре и Николь… Они завтракали вместе? Где они? Почему никого не слышно?

— Простите, но в доме никого нет. Еще позавчера Месье с дочерью уехали в Париж.

— Ч-что? — он смял салфетку, снова пробегаясь глазами по столовой и теперь наткнулся на букет черных роз с тонкими стебельками хрупкой вишни, так похожий на его первый, подаренный Гарри.

— Это доставили утром, — Доминика поставила вазу на стол и быстро ушла, не готовая к новой истерике.

— От кого? — Луи знал и все-таки достал карточку, пустую белую бумажку — Гарри Стайлс молча, без лишних ненужных слов признался ему в любви, чистой, настоящей, используя единственно верный способ — букет, что отражал сущность их отношений, душу самого Луи, угаданную семнадцать лет назад.

Луи уронил голову на руки, сжимая карточку, сгорая снова, оставленный с болью наедине. Он поднялся в комнату и велел Доминике вымыть его в теплой ванной с любимым маслом бергамота, натереть кремом и анисом, уложить волосы и одеть в свадебное платье. Украшениями с Венчания он пренебрег, оставляя лишь лебедя, который раскинул бриллиантовые крылья на груди, будто защищая, брызнул духами, напоминающими Париж на ключицы и подушку, попросил закрыть окна ставнями и плотными шторами, накинуть простыню на зеркало и убрать все безделушки, оставить только вазу с цветами и без воды, желая видеть их естественное увядание. Луи лег на постель, раскинувшись белым изящным облаком, протягивая тонкие руки к розам, любуясь невинностью вишни, что снова расцвела не вовремя, и прикрыл глаза, велев не разлучать его с цветами.

Каждое новое утро приносило новые цветы, которые ложились рядом с теми, что превратились в гербарии, заполоняли комнату своим количеством — Гарри подтверждал силу своих чувств, однако уже никто, кроме Доминики, этого не знал.

***

Гарри тяжело вдохнул горячий от камина воздух и скользнул взглядом по завершающим строчкам, что стояли неизменно в левом нижнем углу: “Луи Уильям Томлинсон. 1881. Неизведанные земли”, — и уже, не помня себя, бежал из Замка, наплевав на мокрые щеки и гул в голове, где смешалось и прошлое, и настоящее, и выдуманное, где грустные глаза Омеги смотрели на него, как на предателя, приняв свое вечное существование любовника. Он вскочил на коня и с силой стал гнать его в направлении Бужеваля, куда и отправлял цветы последние три месяца.

Зрение застилали картинки прошедших дней, когда на утро после немого признания в любви Луи покинул Замок, а сам Гарри сделал предложение Адель, тогда все казалось легко и правильно, но не спустя год одиночества в новой семье. Луи исчез, поговаривали, что он вместе с сыном отправился в Англию к другу, кто-то опровергал эти выдумки своими догадками об Испании и новой беременности Омеги. Одно Гарри знал точно, он ждал встречи, которая случилась лишь спустя год.

Они столкнулись совершенно случайно в Бужевале, Луи был красив и печален, не сказал и слова и только кивнул с другого берега узкой реки, скоро скрываясь в тени деревьев с пергаментом в руках. Гарри хотел подойти к нему, но все существо Луи говорило о его неприступности и нежелании поддерживать былую связь, тогда он слышал детский веселый смех, голос Андре и низкий мужской, что доносились из дома неподалеку, тогда он понял, увидел семью, которую действительно хотел иметь, от которой отказался сам, пойдя на поводу гордости и самолюбия.

Адель оказалась прекрасной женой, покладистой, умеющей поддержать разговор и знающей, когда лезть со своим мнением не нужно, вот только в ней не было той искры жизни, которую ценил Гарри, которую боготворил в Луи, от которой распылялся сам, точно костер на ветру. И он снова бил коня, кричал, чтобы тот скакал быстрее, минуя дорогу, срезая через поля скошенной пшеницы, виноградники и частные усадьбы — ему было плевать на всех, кроме Луи, его любимого Луи, который неизвестно что выдумал себе, погруженный в цветы.

Каждое утро последних трех месяцев Гарри завтракал кофе и сигаретой, читал газету и размышлял, что написать на карточке, которую ждали черные розы с тонкими стебельками вишни. Букет стоял на столе, сервированном на двоих, Адель просыпалась так же рано, чем порой раздражала, не давая побыть наедине с собой в эти интимные часы, и принимала положение дел — цветы были адресованы не ей, и она знала кому, со страхом следила за перьевой ручкой и пустой бумагой, ожидая, когда там появится хоть слово. Но Гарри не знал, что написать, как он мог выразить всю ту бурю эмоций, которая владела им при одном только воспоминании о нежном создании с невероятно хрупкой душой и стойким характером, как он мог сказать что-то не в глаза, словно трус, — и тогда он снова и снова отправлял цветы с карточкой, полной его немых чувств.

Конь устал, спотыкался о кочки с пеной у рта, но все скакал, подгоняемый гневными криками хозяина: Гарри торопился, боялся не успеть, наткнуться на пустые голубые глаза, обездвиженное тело, укрытое белоснежным платьем, и сотни роз разной степени мертвенности. Он помнил ту ночь под вишней, когда Луи предстал перед ним нимфой, звездным мальчиком с диадемой в волосах, отзывчивость его тела и долгое их соитие, но не смел и думать, что Омега родит от него еще ребенка. Их крохотную девочку, результат все тех же граблей — Гарри ненавидел себя за вторую пропущенную беременность Луи, за глупость и тупость своих поступков. И как он, автор выдуманной биографии, преподнес третьего убитого ребенка — то была их совместная жизнь, никогда не случившаяся.

— Ну же! Быстрее! — Альфа уже видел реку и знакомые сады, однако конь замедлил шаг и обессилено упал, не дойдя буквально несколько сотен метров. Гарри успел соскочить и теперь бежал к дому, смахивая непрошеные слезы страха увидеть Луи, погребенного им самим же. — Доминика?! — отчего-то закричал он, думая, что этот персонаж совсем не вымышленный, вбегая в гостиную.

— Да, Месье? — голос девушки, внезапно повзрослевший Андре и годовалая девочка на его руках остановили Гарри, но не его быстро колотящееся сердце.

— Отец?

— Где Луи’? — он не мог отвлекаться, хоть и горел желанием кинуться к детям, обнять их, узнать Николетт, маленькую девочку, своими испуганными глазами похожую на Луи.

— На втором этаже, в своей комнате, — грустно ответила служанка, пряча глаза, отчего Гарри сорвался вновь, преодолевая лестницу, невольно представляя, как Луи падает с нее.

— Луи’! — он открывал дверь за дверью, выискивая Омегу, в страхе натыкаясь на пустоту и блики заходящего солнца на незашторенных окнах. — Луи’! — Гарри метался, не слыша ответа, и замер у последней двери, скрытой тяжелыми портьерами. Он тихо приоткрыл ее, встречая гербарии из роз, что застилали пол, стояли в пустых вазах, скрытые во мраке комнаты, на опавшие лепестки вишни, вдыхал густой, спертый воздух, ярко пахнущий бергамотом и воспоминаниями. Гарри боялся, но взглянул на кровать.

Там лежал Луи, облаченный в темное синее платье с бархатным еле виднеющимся узором — оно полностью закрывало его тело и плотно обтягивало тонкие руки, сложенные, словно крылья убитого лебедя, изящные кисти с единственным кольцом, покоящимся среди пальцев, которые уже не сжимали и только расслабленно чувствовали холод золота и колкость граненого бриллианта. Юбка не скрывала щиколотки, пальчики же прятались в складке шелкового покрывала, будто спасаясь от холода. И не было сил Гарри посмотреть на лицо, скрытое тонкой черной вуалью, что заменила венчальную фату. Глаза, пустые, остывшие глаза не видели ничего перед собой. Открытые, они пронзали и обездвиживали, заставляя Гарри сделать шаг назад и закусить щеку, дабы не закричать от вида безжизненного Луи.

Он сдавил пальцами переносицу, тщась успокоить ускоренное сердцебиение и стук в голове “Не успел”, слезы, которые, казалось, и не собирались прекращать свой поток, и снова взглянул на Луи, ища в нем признаки жизни. Ему вдруг показалось, что уголок губ Омеги привычно, почти незаметно дернулся в ухмылке и замер, не трогая глаз, но то было уставшее воображение, желание увидеть улыбку или недовольство, услышать колкое замечание и топот ножкой, и пусть бы в него прилетела очередная статуэтка, а не новость о смерти.