Он не смог довести себя до пика наслаждения, со злостью рыча на видения и отвращение, что заставило его вновь помыться и выйти на улицу, где с рассветом уже пели птицы и прохлада утренней росы сумела хотя бы на толику остудить его, окутывая босые ступни. Гарри бродил по окрестностям поместья больше часа, глубоко вдыхая влажные запахи, девственную красоту природы, твердо решив написать письмо к Луи с предложением погостить.

Луи не согласился. Он настоял на совместном пикнике на открытой местности, где поблизости гуляли Омеги с детьми, Альфы в одиночестве читали газеты и в кругу обсуждали политику, бегали собаки, веселя ребят, которые все же вырывались из надзора нянечек, носясь между редких деревьев, перепрыгивая через кусты пионов.

Под тенью тонкого деревца был расстелен плед, на котором стояла корзинка с фруктами, шампанским и соком для Андре, рядом, не позволяя себе опереться на ствол в силу его хрупкости, сидел Гарри, ожидая прибытия компании, выкуривая уже третью сигарету, предполагая отказ. Он ухмылялся сам себе, понимая, что за двое суток превратился в мальчишку, который с замиранием сердца трепетно надеялся на встречу пусть и в людном месте, пусть под любопытными взглядами и криками детей, не только со своим ребенком, которого, разумеется, хотел видеть. Но также он хотел Луи, буквально, многозначительно, в каждой комнате старинного поместья, где декорации неугасаемой роскоши открывали Омегу с новых и новых сторон, раскрепощая, вытискивая из его бунтующей сущности невинную сторону, что сейчас порывалась затмить остальные.

Гарри задумался, наблюдая за семейством неподалеку, где женщина качала в руках младенца, интерес к которому проявляла дочь постарше, что-то спрашивая и поправляя одеяльце, мальчики, а их было трое, играли с отцом в мяч, стараясь не попасть на территорию тихого отдыха. Альфа хотел большую семью, но не понимал, был ли он готов к этому, к постоянному вторжению в личное пространство и шум, который не давал бы сосредоточиться на делах и чтении, что было неотъемлемой частью его жизни, и был ли готов Луи? Или же Адель, которая своим образом намного лучше подходила для положения беременной и матери, хозяйки, но в противовес ей теперь, не зная того, встал Луи, затмевая юную девушку той страстью, что жила в нем, не выплесканная за столько лет, не отданная никому. Гарри ярко представлял Омегу в постели, на балах, приемах и за разговорами на любые темы, насыщенного, живого, неугомонного, жаждущего впитать все соки искусства, природы, достижений человечества, однако его, хрупкого и беззащитного с виду, мужчина никак не видел беременным, спокойным и довольным тем, что по вечерам у камина собирается туча ребятишек, отнимая друг у друга книгу, дабы начать чтение первым.

— Отец! — Гарри вздрогнул и даже испугался, когда на него налетел Андре, хохоча и крича ему прямо в ухо. — Мы так долго добирались! На гондоле, потом на другой, потому что в первую затекала вода и папочка намочил юбку!

— Андре, — строго позвал Луи, медленно подходя к занятому на газоне местечку.

— Все хорошо, — мужчина обнял сына в ответ и по-родительски постучал по спинке, вызывая у сына счастливую улыбку. — Добрый день, Эндрю, Луи’.

— Добрый день, Месье, — Луи никак не мог обратиться к Гарри как “Сеньор”, привыкнув в Париже, что каждый раз било по воспоминаниям, заставляя краснеть, благо сейчас он стоял так, что солнце слепило Альфу, мешая разглядеть лицо.

— Эндрю, я должен помочь папе, подожди, — мальчик отстранился и плюхнулся на плед, любопытно разглядывая корзинку, в нетерпении кряхтя, желая забраться внутрь.

Однако не успел Гарри и встать, как рядом с ним с юношеским задором, позволяя юбкам взлетать, будто зефиру, опустился Омега, облокачиваясь на плечо мужчины и подзывая к себе сына, устраивая его у себя на коленях.

— Милый, разве Вы голодны? — Луи щелкнул ребенка по носу и улыбнулся ему, игнорируя недоумение со стороны Гарри, который колеблясь буквально несколько секунд, расслабился и обнял его за талию, прижимаясь непозволительно близко.

— Мне просто очень-очень интересно что там.

— О, — мужчина открыл корзинку и подвинул ее к ребенку, — угощайся, конечно. Только будь аккуратен.

— Хорошо! — и, казалось, Андре больше не нужно было ничего, лишь необычность полдника под палящим солнцем, что изредка пряталось за облаками, до тех пор, пока неподалеку он не увидел мяч и ребят. Фрукты тут же потеряли свою привлекательность, объятия родителя сдавливали тисками, а тихие разговоры за спиной, которые ему, видимо, было не положено слышать, только увеличивали интерес к веселью, что происходило явно не здесь. — Папа!

— Да, — Луи недовольно нахмурился, сбитый с диалога, который вел Альфа, рассказывая, что за последние годы случилось во Франции. — Идите, — опережая вопрос, что вертелся на языке мальчика и горел в восторженных глазах, сказал Омега, оправляя юбку.

Андре сорвался с места, не замечая, как ботиночком задел ведерко со льдом, в котором находилась открытая бутылка шампанского, как под лучами заискрились кубики, принимая игристый напиток, создавая непревзойденную картину легкой паники и хаоса. Он играл, позабыв о взрослом разговоре о деньгах, помощи, своих тетях и смехе родителя, который лишь повторял: “Скучаю по Парижу”. Мальчику было настолько весело с новыми друзьями, которые с удовольствием приняли его в игру, что он только раз повернулся в ту сторону, где теперь на земле без пледа сидели его родители: папа без туфелек, что сушились неподалеку, опершись на грудь отца, который в свою очередь обнимал его за талию, свободной рукой держал тот самый листок со стихотворением на французском языке, читал его вслух, губами почти касаясь уха папы. Андре был по-детски счастлив, предвкушая изменения в сложившемся порядке вещей.

***

Вещи были собраны так, будто возвращения в Италию в ближайшее время не ожидалось. Упор делался на книги, стихи, бесконечные записи случайных мыслей, достижения Андре в рисовании, что грели душу Луи своим теплом и воспоминаниями о времени, проведенном вместе. Одежда же была отложена по настоянию Гарри, который все время, начиная с обеда и до заката, находился в небольшой квартирке, контролируя процесс сборов, жестко отказывал в переправе огромных пышных платьев, обещая купить новые, лучшие, скептически соглашался на украшения, хмурясь от мысли о тех, кто мог бы подарить их, неловко уходил из комнаты, когда Омега, протестуя криками и жестами, защищал коробки с бельем, не выдержал напора, а после вскинул подбородок так, что Гарри почувствовал укол совести.

Они плыли в Париж, почти семья, оставаясь далекими друг другу, занимая две каюты.

Гарри сходил с ума. Он не понимал, что происходило с Луи, почему он, только-только начиная расслабляться в его присутствии, подпуская ближе, через полчаса мог обходить его коридорами, садиться за другим концом стола, надевать глухие платья, а после щебетать о прекрасности садовых цветов, без стеснения врываясь в покои Альфы, кружась с букетом в руках, вдруг опомнившись, смутившись, извиняться и уходить.

Пусть мужчина и настоял на том, чтобы Луи и Андре остановились у него на первое время, не желая отпускать от себя, да и упоминание апартаментов отца и покойного мужа вызывали у Омеги дрожь всего тела, Альфа чувствовал неведанное никогда ранее напряжение, что с первых минут появилось между ним и Луи, будто напоминая обо всем, что произошло ранее. И мысли эти не давали покоя ни днем, когда Гарри все же покидал замок, отправляясь в посольство, на рауты, где собирались исключительно Альфы и вели скучные разговоры о политике, однако их Гарри пропустить не мог, поддерживая свою значимость в обществе, и на обеды в дом семьи де ля Фер, переступая порог непременно с улыбкой и букетом красных роз, что осточертели и превратились во что-то пошлое, не имеющее ценность; ни ночью, когда душность Парижа тисками сдавливала грудь, аромат Омеги усиливался с каждым днем, впитываясь, казалось, в стены, помутняя рассудок, заставляя выходить в сад, где не вовремя зацвела вишня.