Луи медленно поднял взгляд и посмотрел прямо в глаза мужчине. И тогда Гарри понял, что внутри этого робкого маленького человечка горит озорной огонек, а все это игра, тому подтверждением стала легкая, едва заметная ухмылка, что коснулась только одного уголка губ и исчезла. Луи опустил взгляд и провел пальчиками по цепочке, которая огибала его острые ключицы и спускалась вниз, прячась кулоном за платьем — Альфа закусил губу, сдерживая улыбку.

— Надеюсь, Вы не откажетесь от шоколада на десерт?

— Шоколад… — Омега вдохнул ртом и едва пожал плечами. — Брунилда уже приготовила панна котту, и… — он замер, увидев в руке Гарри черновик его стихотворения. — Вы читали? — холодно спросил Луи, вдруг превратившись в статую, коей отказался стать после выступления Ирэн.

— Нет, — Альфа протянул сложенный пополам листок.

— Благодарю, — Луи принял его и поджал губы. Повисла тишина, гнетущая, густая, инстинктивно создаваемая Омегой.

— Я читал! — Андре вдруг решил, что родитель его обиделся оттого, что никто не обратил внимания на его творчество. — Вслух даже!

Луи вопросительно приподнял брови и не смог сдержать смешок, который перерос в тихое хихиканье, отчего Альфа разулыбался и расслабился, наконец привыкая к обстановке.

***

Стол не был полон, как Гарри привык, в одиночестве завтракая в замке, обедая в доме родителей Адель, ужиная в кругу политиков, заполняя сигаретным дымом и пустыми разговорами кулуары, скорее скромен: один вид порционных закусок из морепродуктов, одно основное блюдо, что с аппетитом уплетал Андре, болтая ножками под стулом и довольно качая головой — было видно, что густой рыбный суп с гренками и томлеными овощами являлся любимым, — и десерт в виде панна котты в креманках, украшенный свежими ягодами.

Гарри удивлялся тому, как свободно чувствовал себя Омега в сложившейся обстановке “нероскоши”, как он гармонично вписывался в эту небольшую квартирку, владея пространством, как гордился тем, что все это было его, что никто не спонсировал его, в обмен используя тело. По невинным, робким движениям дрожащих рук нельзя было и предположить, что мальчик, который громко поблагодарил Брунилду за ужин и убежал за двери, являлся сыном Луи, что Омега прежде отдался кому-то.

— Луи’, — Гарри прочистил горло и отложил приборы, ощущая витавшее в воздухе напряжение.

— Да, — он замер, остановив движение изящной чашки, что почти коснулась его губ.

— У меня есть кое-что для Вас, — мужчина встал и прошел к столику у входа в столовую, где лежала книга. — Это…

— О, Вы читали ее мне! — восторженно вскрикнул Луи и моментально покраснел, резко отворачиваясь, багровея от воспоминаний происходящего в комнате Альфы при свете камина поздней ночью.

— Читал. Сейчас прошу сделать это Вас. Полагаю, Ваш русский прекрасен.

— Я… не уверен, — он принял книгу, но так и не раскрыл ее. — Ваш сын… он хотел…

— Что происходит, Луи’? — Гарри покачал головой и сделал шаг вперед, хмурясь от вида будто в страхе вздрагивающих плеч Омеги. Мужчина хотел обнять Луи, уже протянул руку, но в комнату, чем-то шурша у себя за спиной, вошел Андре, робко бегая глазами и переступая с ноги на ногу.

— Милый, — Омега присел и ободряюще улыбнулся сыну, поглаживая его по надутому от быстрого кушанья животику. — Давай, он же твой отец, помнишь?

— Да, — мальчик еще немного постоял, не двигаясь, своим поведением вызывая улыбку на лице Гарри, который следил за развернувшейся перед ним картиной, восхищаясь тем уютом и нежностью, что царили в отношениях Луи и Андре. — Вот, — ребенок протянул вперед немного помятый лист, где разными цветами красок, местами еще не до конца высохших, а оттого блестящих, были нарисованы фрукты и огромная, несоразмерная бабочка.

— Это… — Гарри прокашлялся, рассматривая нелепое каляканье, отсутствие объема и понятия о планах, однако тона подобраны были действительно хорошо, а недовольный взгляд Луи, который поджал губы и в поддержке сжимал плечо сына, вынудили мозг Альфы лихорадочно соображать, что именно он должен и может сказать. Его грела мысль, что мальчик думал о нем, выделил время, возможно, отказавшись изучать английский, настояв на том, чтобы создать своими крохотными ручками подарок для отца, которым Гарри еще не научился ощущать себя. — Я… спасибо, Эндрю. Мне очень приятно, что Вы сделали это для меня.

***

Гарри провел с сыном весь остаток вечера, слушая его рассказы о путешествиях, игрушках, крестном, тетях, которые пожелали остаться в Испании, любимых цветах Луи и сложнейших уроках лепки, на которых у Андре не выходило слепить из глины даже ровную вазочку — все время выходила либо кривая, либо трескалась при обжиге. Альфа наотрез отказался петь колыбельную, взамен прочтя по памяти стихотворение о любви Петрарки, глупо улыбаясь, когда сын его в полусонном состоянии, практически не понимая значения строк, тихо пробубнил: “И я люблю тебя, отец”.

Мягкое, легкое счастье окутало Альфу. Он будто оказался в своих самых смелых мечтах, вдруг приобретя наследника, сожалея о его потерянном младенчестве, что упустил, давая себе слово присутствовать отныне и до самой своей смерти.

Поглощенный приятными мыслями, Гарри вошел в гостиную и замер, увидев на софе Луи, который накинул поверх платья тонкую вуаль, сидел, вытянув вдоль ноги, что немного открылись, являя свою привлекательную бледность и тонкость. Он медленно перелистывал страницы подаренной книги и макал пальчик в растопленный шоколад, после облизывая его, на долю секунды прикрывая глаза. Он наслаждался в свете трех свечей, позабыв о госте, оставаясь наедине с самим собой.

— Не двигайтесь, — Гарри своим глубоким, севшим от увиденного голосом напугал Омегу, который застыл с распахнутыми глазами, напоминая молодого олененка в момент охоты. Мужчина под удивленным взглядом прошел к креслу неподалеку от софы и расположился, закинув ногу на ногу, будто готовясь лицезреть искусство. — Читайте вслух, — он сказал так, что возразить ему было невозможно, небрежные же движения его, то, как он закуривал сигарету и выпускал колечки дыма, завораживали своей непринужденностью и властью.

— Я не читал, — тихо ответил Луи, поправляя юбку, слыша недовольное фырканье.

— Читайте. Какой Ваш момент любимый?

— Думаю… Как Печорин загоняет свою лошадь и плачет на мокрой земле, — он неосознанно листает до нужной страницы и хмурится, когда снова слышит: “Читайте”. — Нет, я не стану.

— Почему же? — по реакции Гарри на отказ было понятно, что он не ожидал ничего другого, на лице его не дрогнула ни одна мышца.

— Не хочу, — Луи встал, отложив книгу на столик, и пошел к двери. — Уже поздно, не подобает Альфе находиться в доме одинокого Омеги в… — он говорил, не поворачиваясь, а оттого не видя, что происходит сзади, резкая смена положения тела вывела его из равновесия, прерывая прощальные слова. Гарри развернул его и прижал к стене, находясь так близко, что Луи чувствовал на своем лице чужое дыхание, что отдавало табаком, ощущал возбуждение мужчины через легкую ткань платья, что вынудило его прикрыть глаза и перестать дышать, дабы не сорваться. — Ч-что Вы делаете?

— Луи’, прелесть, — Гарри провел большим пальцем по дрожащим губам и наклонился, слизывая с уголка шоколад, наслаждаясь подчинением и бунтарством, что одновременно исходили от Омеги.

— Вы не можете делать этого, — он попытался оттолкнуть мужчину, но кисти его оказались стиснутыми крупной рукой, что легко давила на грудь, где сердце отбивало быстрые удары. — Ничего до свадьбы…

— Моей или Вашей? — ухмыльнулся Гарри, слыша сладкий, приятный запах, который окутал Луи, выдавая его состояние.

— Приходите завтра… — он высвободился, выворачиваясь из объятий, поправляя юбку и волосы, глубоко, судорожно вдыхая воздух, что чистый проникал через открытое окно. — Нет, я напишу. Не завтра, доброй ночи, когда-нибудь.

***

Вся ночь прошла будто в бреду: Гарри не мог найти удобного расположения на постели, все ему казалось давящим, легкое покрывало давно полетело на пол, простыни намокли и смялись, подушки мешались и раздражали, теплый ветер совершенно не спасал от того жара, что овладел его телом еще на другом конце Венеции. Альфа был возбужден. Возбужден тем, что ничего не произошло, что он остался неудовлетворенным, что его желание, вожделение послали к черту, и как послали! Гарри восхищался той кротостью и невинностью, что в голове его смешались с ароматом, который не давал покоя, будто осевший на коже, впитавшийся в кровь. Он держался несколько часов, сначала вылив на себя несколько ведер ледяной воды, после углубляясь в чтение, вот только образ Луи в его постели, непокорного и такого отзывчивого, возбуждал с новой силой, вынуждая прикоснуться к себе. Мужчина ненавидел себя, удовлетворяя глупую похоть, остервенело двигая кистью, представляя узкую дырочку Луи, изгибы его тела, власть над ним.