Он сознательно останавливал себя от желания принарядиться, чтобы произвести впечатление, и злой сам на себя надел первую попавшуюся светлую рубашку и бежевые брюки, наплевав на галстук и пиджак, одновременно задыхаясь от жара улиц и распирающего грудь желания поскорее оказаться в другой части города, где частные постройки сменяли дома с несколькими квартирами в каждом, что нынче пользовались огромной популярностью среди иностранных граждан.

Первый шаг за порог был уже сделан, когда мужчина понял, что руки его неприятно пусты. Одного беглого взгляда на садовые цветы оказалось достаточно — он не готов в качестве подарка вручать Луи букет, это казалось в данной ситуации чем-то пошлым и попахивающим подхалимством, однако воспоминания о прекрасном бельгийском шоколаде, при правильной растопке которого получался восхитительный напиток, заставили его улыбнуться. Гарри попросил упаковать ему с собой столько, чтобы хватило для десерта на три персоны, предположив, что гостей больше не будет. Приходить “со своим” до сих пор считалось дурным тоном, дабы не намекнуть на отсутствие благополучия хозяев, в отличие от традиций восточных стран, где с пустыми руками в чужой дом входить не смели. Однако сегодня ему хотелось сделать приятное и сыну, и Луи, помня любовь второго к этому десерту.

Гарри ждал в гостиной, выкуривая вторую сигарету, ощущая нервозность, с периодичностью в тридцать секунд посматривая на часы. Он нервно оглядывал еще чужие стены нового владения, в котором из его были только некоторые картины и книги, остальное же сохранилось еще от прошлых хозяев, включая мебель и портьеры на окнах, им же все досталось от еще более ранних собственников — мужчина ухмыльнулся, прикинув возраст дивана, на котором сидел, безбожно скребя короткими ногтями по обивке.

В свои тридцать шесть он ярко чувствовал пустоту внутри, которая неожиданным образом оказалась заполнена в момент взгляда серьезных детских глаз, идентичных его, которые неосознанно тянулись к корням, еще не зная о кровной связи родителя и ребенка. Гарри ожил, хотя до этого искренне верил в свое всецелое проникновение жизнью. Частые разъезды по Европе с заданиями от президента приводили к приятной усталости, сытости людьми и эмоциями, искусством различных городов, столиц, красотой Омег и вниманием. И только сейчас, глядя на стол, где была небрежно брошена перечитанная вдоль и поперек книга, он понял, что ничего ему не приносило столько удовольствия, как ожидание встречи с сыном и Луи.

========== Глава 4. ==========

А тело, — тело все дрожит…

Цветка поблекшего бледнее

Мой истомлённый страстью вид…

Я бездыханна… и, немея,

В глазах, я чую, меркнет свет…

Гляжу, не видя… сил уж нет…

И жду в беспамятстве… и знаю —

Вот, вот умру… вот умираю.

Сафо

Альфа стоял в дверях гостиной, куда его проводила женщина в возрасте, выполняющая здесь роль повара, няньки и своеобразного дворецкого, последняя же ее, по всей видимости, не устраивала, потому как действовала она крайне пренебрежительно, показывая дорогу неряшливыми жестами, бурча что-то под нос. В комнате на полу устроился Андре, собирая из деревянных брусков одному ему известное нечто, похожее на покосившийся дом в миниатюре. Мальчик вздрогнул и повернулся, свалившись на попу от неожиданности, когда увидел своего отца, привыкнуть к нему у ребенка еще не было возможности, поэтому линию своего поведения он еще не успел определить — он так и сидел, хлопая длинными ресницами и открыв в форме буквы “о” маленький ротик.

— Добрый вечер, Эндрю, — Гарри прошел внутрь, присел на корточки напротив сына и потрепал его волосы, которые находились в лучшем порядке, чем это было вчера. В целом весь вид мальчика говорил о том, что его подготовили ко встрече: белая рубашка с коротким рукавом аккуратно заправлена в шорты, что прикрывали разбитые колени, ботиночки зашнурованы и вычищены, на шее красовался темно-зеленый атласный бантик-бабочка под цвет глаз, очевидно, выбранный Луи.

— Добрый вечер, — Андре улыбнулся, показывая свои маленькие коренные зубки и ямочки на щеках, что достались ему от отца, и лукаво засверкал глазками, — отец.

Гарри замер. Теперь пришла его очередь хлопать ресницами от неожиданности: он предполагал, что должно было пройти намного больше времени, прежде чем ребенок привык бы к нему и стал свободно использовать прозвище — мужчина плохо знал сына, что в который раз заставило его чувствовать себя не лучшим образом.

— Что Вы строите?

— Дом для солдатика. Он вернулся с войны, — мальчик показал игрушку, у которой отсутствовала половина тела, но все еще была овальная подставка, что едва держалась прикрепленная к одной ноге. — Остался без дома и семьи.

— Эта история вымышлена, или Вы слышали ее от кого-то? — Гарри заинтересовался трактовкой испорченной куклы, которую давно пора было выкинуть.

— Друг моего крестного был на войне, а потом… Он все забыл, — глаза Андре широко раскрылись, будто он до сих пор оставался под впечатлением, — кто его семья и где он живет. У него не было ни руки, ни ноги, и ходить он больше не мог. Но Николас ему помог, — он кивнул и поджал губы, вновь отвернулся к брускам.

Слова мальчика заставили Альфу задуматься, так глубоко, что он на несколько минут ушел в свои мысли, под внутренним влиянием пересев на софу и закурив, наблюдая при этом за сыном, как он достроил стены и возвел крышу с помощью измятой бумаги, которую старательно пытался выпрямить.

— Эндрю, что это? — Гарри нахмурил лоб, узнавая издалека почерк Луи, коим был испещрен лист с обеих сторон.

— Папочка пишет стихи, — ребенок встал и резво подбежал к отцу, без стеснения устраиваясь рядом, прижимаясь к нему и укладывая находку у старшего на коленях. — По-французски, — добавил он, широко улыбаясь. — Я могу прочитать!

— Не думаю, что… — мужчина хотел было остановить Андре от незапланированного раскрытия плода творчества Луи, но тот уже водил пальчиком по строчкам, сосредоточенно сведя бровки к переносице и четко выговаривая каждую букву.

— “Останься хоть тенью милой,

Но память любви помилуй —

Черешневый трепет нежный

В январской ночи кромешной”.

Он остановился и перевел дыхание, любопытно оглядываясь на отца, ожидая его реакции на свой труд, который вне урока казался куда более интересным.

— Прекрасно, — по-французски начал Гарри, обнимая ребенка за плечи, тем самым прижимая его к себе окончательно. — Вы понимаете то, о чем прочли?

— Я понимаю, но не понимаю, — захихикал Андре, довольный одобрением и так давно желанной близостью.

— Вам стоило спросить разрешения у папы на прочтение, — он сказал это строже, чем похвалу, еле удерживая самого себя от жажды узнать, что же написано дальше, о чем думал Луи в его отсутствие, было ли это связано с реальностью или же вылилось из выдуманного мира, что развернулся в его воображении.

— Но он сам оставил листок здесь, — мальчик покачал головой, не соглашаясь с отцом, но, наткнувшись на недовольный взгляд, стушевался и кивнул.

— Это элементарный этикет, Эндрю. Личные вещи другого человека должны оставаться таковыми до тех пор, пока он сам не позволит Вам…

Его прервали тихие шаги и тонкий голосок, велевший кухарке подать ужин, — в гостиную вошел Луи.

— Добрый вечер, — весь его вид говорил о покорности: всегда расправленные плечи теперь немного были сведены вперед, правое же чуть приподнято, будто Омега в этом жесте пытался спрятать свое лицо, как делал лебедь, прикрываясь крылом; цвет тонкого изящного платья без корсета, струящегося по телу и ложащегося вдоль каждого изгиба, своей нежностью добавлял хрупкости.

Гарри встал и поклонился, понимая, что на миг перестал дышать, вспомнив их первую прогулку у взморья, что они провели наедине. Вот только тогда Луи был другим — мужчина подумал, что ему не хватает чего-то, что этот тихий, спокойный Омега не может быть тем, который свел с ума весь Париж, заставив бросать к его ногам драгоценности и свои сердца.