— Тш-ш, дорогой, скажи мне только его имя, — сквозь ком в горле спросил Альфа, тщась взять под контроль ту боль, что вызывали в нем мысли о страшных действиях взрослого мужчины над нежным, хрупким Омегой.
— Трой Томлинсон, — и не было в его голосе уже ни слабости, ни растерянности, а только неподдельная злость.
***
До самого четверга Луи не находил себе места, он не мог толком ничем заниматься, постоянно отвлекаясь и улетая в свои мысли, преподаватели только обреченно вздыхали и спокойно себе попивали чай со сладостями, что услужливо приносила Рона в начале каждого урока — Луи находился где-то между сном и явью, нервничая и пытаясь не вспоминать своего отца и то, зачем Принц приказал всем полицейским разыскивать мужчину пятидесяти лет типичной ирландской наружности, с небольшим животом и яркими голубыми глазами.
Утром четверга, не успел Луи еще позавтракать, по квартире разнеслась трель входного звонка, отчего ребенок начал переворачиваться, чувствуя нервозность своего родителя, усугубляя все еще и своими толчками, которые с недавних пор стали довольно-таки внушительными и болезненными.
Рона встретила гостя и проводила его в столовую, где на мягком стуле-кресле сидел Омега, пытаясь сделать глоток обжигающего чая, и гладил живот, что превратился в шарик, не такой большой, какой был у Авелин, но достаточно для того, чтобы Луи чувствовал себя огромным и толстым.
— Луи’, — мужчина устроился на соседнем стуле, жестом руки прося служанку наполнить чашку и для него. — Мы нашли твоего отца, он живет в Толедо, в доме на берегу реки Тахо. Ехать на повозке три часа, на поезде около часа, но Луи… я бы не советовал Вам уезжать так далеко от дома, ребенок может появиться на свет в любую минуту, Вы и сами знаете об этом.
Омега поджал губы, уставившись на чаинки, что плавали на дне изящной чашки, взвешивая все “за” и “против”, рассматривая последствия, которые тянули за собой лавину неприятностей как с той, так и с другой стороны. Единственное, что он знал, так это то, что не мог оставить своих сестер наедине с отцом ни на минуту больше.
— Велите подать карету, Николас. Я буду готов через полчаса, — он встал и прошел к выходу из комнаты, останавливаясь в дверях и тихо добавляя: — спасибо, Вы сделали для меня уже слишком много, не нужно заботиться еще и о ребенке.
***
Принцу не удалось уговорить Луи не преодолевать столь большое расстояние, и даже слова доктора, который теперь ехал с ними в личном вагоне, о том, что положение Омеги и его не подготовленный организм к беременности могут поспособствовать началу родов в любую минуту. Никто не знал, что Луи незаметно для всех шептал своему ребенку строгим голосом, чтобы тот не смел даже пинаться, пока все не утрясется, пока Лотти, Фиби и Дейзи не будут в безопасности, вдали от помешанного отца.
— Луи’, не так быстро, прошу, — Николас потянул Омегу за локоть, останавливая его на полпути ко входу дома, который еще мирно спал в утреннем тумане, что нагнетал обстановку серьезней самих мыслей Луи, который старался сохранять самообладание и не сорваться на бег. — Вы… Ваш ребенок…
— Ваша забота неуместна, Принц Ферденант, — прошипел Луи, выдергивая руку из слабой хватки, которая скорее давила эмоционально. — Я благодарен Вам за то, что Вы нашли их, но теперь позвольте мне закончить начатое с той скоростью, с которой мне заблагорассудится.
Ему ничего не оставалось, как кивнуть и удивиться напору, с которым Омега отстаивал, будто свое дитя, словно львица беззащитного кутенка, огрызаясь на любого, кто вставал у нее на пути и смел позариться на маленький комочек, свернувшийся в материнских объятиях.
И все же первым в дом вошел представитель Принца под удивленный взгляд дворецкого, который успел согнуться в глубоком поклоне до того, как Николас переступил порог вслед за мчавшимся вперед Луи.
— У нас гости? — раздался знакомый с детства Омеге голос, что заставило его невольно обхватить живот и поджать губы, дабы не наброситься раньше времени; в гостиной показался еще сонный Трой, закутанный в полосатый теплый халат, шаркающий тапками и курящий на ходу.
— Принц Николас Фердинанд и его спутник Луи’ Уильям Томлинсон, прошу приветствовать, — звонко отчеканил невысокий, но внушающий уважение мужчина, в почтении склонивший голову, будто показывая, как следует действовать хозяевам дома.
— Ваше Величество, — Трой поклонился, еле сдерживая кашель от попавшего не в то горло дыма, краснея в поклоне, и, по мнению Луи, лучше бы он задохнулся. — Луи’? Чем обязан честью?
— Где девочки? — сквозь зубы спросил Омега, делая шаг вперед.
— Так спят еще, рано ведь, — и что-то в его неестественных движениях и бегающем взгляде смутило Луи, которому и ждать больше не нужно было — он сорвался с места и побежал наверх так быстро, насколько позволяло ему положение, в комнату, где предположительно находилась Лотти.
— Шарлотта! — его вел инстинкт, скопившийся тугим комом в груди, к двери, наглухо закрытой, открыть которую он смог только приложив большие усилия, надавив всем корпусом.
На кровати на сбившихся простынях лежала девочка с растрепанными по подушке белокурыми волосами в затененном шторами пространстве, она казалась хрупкой до невозможности и будто ослабленной, что не было видно, но эфемерно летало в воздухе, отчего на глазах у Луи проступили слезы.
— Лотс, — стоило ему только присесть на кровать, как девочка вздрогнула и широко распахнула глаза, тут же прижимая к себе одеяло и затравленно озираясь. — Это я, Луи’.
Она смотрела на него, не веря, кусая свои и так израненные губы, где в тонких ранках скопилась и засохла кровь. Она не верила, и было это видно по ее потухшим глазам, в которых яркой была только боль, что сжигала на своем пути все дотла, не оставляя в живых ни одно другое чувство — каждый должен был прочувствовать ее трагедию, что оставила следы не только на шее в виде крупных багровых пятен, но и в душе, расчленив ее на множество кусков, разорвав нежную, тонкую девичью невинность, будто мясо буйвола.
— Иди ко мне, — надрывно прошептал Луи, протягивая руку к беззащитной девочке, которой и нужно было, что только родное плечо для долгих горьких рыданий, в которых она выплескивала всю себя, всю ненависть к себе и своему телу, и кто, если не сам Луи, мог бы понять ее? И ведь он испытал на себе все те же муки, однако они никак не равнялись на разбитость после возобладания над тобой отцом, мужчиной, в котором ты видела своего заступника и героя, — Лотти была разрушена и морально, и физически.
Они лежали на постели вместе, обнявшись и прижавшись так близко, насколько позволял живот Луи, который, кажется, девочка даже не замечала, наслаждаясь долгожданной материнской заботой, что Омега передавал через тихий шепот незатейливой песенки и поглаживание растрепанных локонов.
Через долгие, казалось, бесконечные полчаса вошла Рона, потупив взор, она стояла в дверях, ожидая, когда ей позволят говорить, вот только Луи не было дела до того, что ему передали снизу — в нем закипала ярость, сильнейшая злость на отца, которого впредь отцом он считать не собирался.
— Рона, собери вещи девочек, только самое необходимое, — он вытер мокрые щеки, не замечая до этого, что все время плакал вместе с Лотти, которая вцепилась в него, как в спасательный круг, умоляя взглядом не оставлять ее. — Мы поедем в Мадрид, милая, станем жить вместе без… без него, слышишь? Только оденься, Рона поможет тебе, — он говорил, из последних сил сохраняя самообладание, дабы девочка не видела его настоящих чувств, что и так передавались через глаза.
— Ладно, — голос ее был надломан так же, как и сама она, будто ласточка с подбитым крылом опытным охотником, которому стало мало куропаток, который посягнул на нежность свободной птицы.
— Помоги Фиби и Дейзи, — Луи встал с постели и поправил платье, — Рона, делай, что сказал, чего стоишь? — он не выдерживал напора эмоций, которые рвались наружу, разъедая его изнутри.
Долгие восемнадцать ступеней, некоторые из которых неприятно скрипели, он преодолел с трудом, придерживая живот и кусая губы в кровь, сдавленно всхлипывая и глубоко вдыхая, беря себя в руки перед дверями гостиной. Он вошел, точно смерть, что вершит судьбы людей, с вздернутым подбородком, бледным лицом и темными пустыми глазами, все в нем говорило — он шел вершить судьбу. И было в его положении что-то поистине философское и туманное: он одновременно являлся и носителем новой, и тем, кто желал покончить со старой.
