========== Глава 2. ==========

Дон Жуан:

“И что же с Вами станет?”

Анна:

“Вам-то что? Вы мною не печальтесь.

Ужаснейшее горе — легче, нежели помощь

Неискренняя, долговая”

Леся Украинка “Каменный господин”

Вагоны поезда были переполнены как солдатами, так и шумом, состоящим из местами счастливых, веселых разговоров тех, кто радовался возвращению домой, игнорируя проигрыш, стонами пострадавших, шептанием в бреду выживших после легкой контузии и потерявших рассудок из-за постоянного лицезрения смерти, однако самой сильной составляющей атмосферы являлась удушающая вонь гнили. На каждом мужчине, находившемся внутри, была надета потрепанная форма, местами залатанная, пропитанная потом, грязью и кровью, своей и чужой, темного цвета бинты и куски рубах, обмотанные на ранах, кишели бактериями и делали только хуже, создавая благоприятную среду для их размножения, что в будущем приведет, в лучшем случае, к продолжительному лечению, в худшем же к заражению крови или ампутации части тела.

Идеалы Лиама рушились с удвоенной скоростью мчавшегося поезда, который останавливался на каждой встречавшейся на пути станции, чтобы высадить часть выживших солдат, на перроне которых со слезами на глазах ждали родные, уцелевшие в массовый голод, что превратился в социальное бедствие, унесшее тысячи жизней. Война потеряла свой образ романтизма, как только Лиам оказался вовлечен в настоящую битву, в которой Франция терпела потери каждую секунду — он видел, как возле него на сухую землю падают сотоварищи, с которыми за два часа до боя мужчина смеялся над глупыми Прусами и выдвигал предположения исхода в пользу родины; солдаты замирали в истошном крике, предчувствуя смерть, Лиам же пытался сдерживать в себе позывы рвоты и прицелиться во врага, внушая себе праведность своего поступка. “За Империю! За Наполеона!” — кричали военачальники, призывая вставать на защиту границы столицы, которая априори была сломлена.

Горькая обида прожигала Лиама изнутри за то, что ему никто не сказал, что никто не предупредил, что все обернется именно таким образом, что он не вернется героем в праздничном мундире, получив высший титул и медали за доблесть и отвагу, признание самого Императора и открытые двери дворца правителя. Будто маленького ребенка, его до глубины души, до кома в горле задела эта несправедливость, поражение в войне, которая оказалась кардинальной противоположностью его мыслям и мечтам, где все представлялось красиво и благородно и не пропахло кровью, жженой серой и порохом.

Все вокруг твердили о том, что война принесет Франции победу и новый уровень на мировой арене — все ошибались, и только Гарри Стайлс не уставал твердить Лиаму о том, что он должен остаться подле Авелин, оберегая ее и дитя от невзгод. За месяц до объявления военного положения, до того как против Империи началась откровенная агрессия, Гарри не уставал присылать мужчине письма, призывая его к благоразумию, расписывая каждый приведенный им пункт, подтверждающий позицию, или, скорее, оппозицию, утверждая, что тот должен остаться в стенах дома с Омегами, сохранить тем самым и их жизни, жизнь ребенка и свою.

Знал бы Лиам тогда, что на нем окажется печать “проигравшего родину”, он ни за что бы не послал Гарри к чертям и не взял в руки винтовку и не кинулся защищать мнимые, навязанные идеалы, что рухнули в одночасье вместе с пошатнувшейся властью, которой править оставалось недолго, ведь революционеры набирали силу, их становилось больше с каждым днем, как и недовольных нынешним строем, будто глаза людей раскрылись вслед за забранным в плен правителем, вызволять которого желание было лишь у единиц.

К последней станции поезд прибыл почти пустой, внутри каждого вагона осталось не более десяти солдат, в их числе был и Лиам, раненный в ногу, он медленно вышел на перрон, где его обдало свежим холодным воздухом, что пах углем и прошедшим дождем, который оставил после себя немалые лужи. Радостные возгласы Омег сменялись горькими рыданиями: вернулись не все, многие не дотянули до дома буквально несколько часов, отдаваясь в руки ожидающей их смерти, что летала над каждым черной тучей, подобной тем, что скопились в небе и не собирались давать надежду на последние лучи солнца уходящей осени.

— Лиам! — навстречу мужчине кинулась Авелин, вытирая на ходу слезы со щек, что лились последние сутки с небольшими перерывами, ее милое аристократическое личико опухло и исхудало, не оставляя даже намека на былую принадлежность семье, состоящей при дворе Императора, но кому сейчас это было важно? Только Лиаму, не ожидавшему увидеть свою супругу в изношенном потертом платье без жесткого корсета и с мешками под глазами, которые откровенно пугали его своими размерами.

— Авелин, — он ответил на ее крепкие объятия, вдыхая родной аромат, исходящий от ее волос, собранных в прическу, понимая, как скучал.

— Ты дома, — сквозь всхлипы все-таки вымолвила женщина, прижимаясь к мужу так сильно, насколько могла, пытаясь поверить в чудо, которое на фоне общей истерии выглядело запретным.

Они ехали до поместья в тишине, что можно было назвать гробовой, учитывая траур всей страны, каждого человека, которого, так или иначе, коснулась смерть в виде потери близкого или дальнего родственника, возможно, друга, соседа, да просто знакомого: у кого не спроси — любой ответил бы, что переживает траур. Что, казалось, совершенно не касалось Луи, который выбежал навстречу Лиаму, светясь счастьем и радостью, восклицая слова благодарности Богу за его здоровье и возвращение, однако сам мужчина ответил явным шоком, заполонившим его лицо — он хоть и знал, что Омега беременный, но все же не был готов к тому, что тот станет маленьким шариком, а его прекрасное детское тело превратится в созревшее, повидавшее Альфу, лишившееся невинности, пусть личико и оставалось наивным, запах и живот говорили об обратном.

— Луи’, добрый день, — Лиам поклонился головой, не в силах заставить себя обнять его, так рвущегося к нему всей душой, что на месте не мог устоять и немного подпрыгивал, а в глазах блестел огонек неподдельного счастья.

— Добрый! Мы приготовили обед к Вашему приезду! И, если хотите, сделаем теплую ванну…

— Луи’, — нежно позвала его Авелин, — думаю, Лиаму нужно отдохнуть.

— Да… — недоумение на его лице вмиг сменилось на понимание и боль, глаза потухли, к горлу подступил ком, а слезы потихоньку скапливались в уголках, и, пока никто не заметил, Омега отвернулся и быстро вошел в дом, оставляя после себя шлейф запаха корицы, которую использовал для начинки пирога.

Лиам было хотел остановить его, но не увидел в этом смысла, как и ни в чем другом, что происходило позже — все носились вокруг него, выполняя любое несказанное пожелание: наливали вино, разогревали пищу, взбивали подушки — только знакомство с ребенком прошло с иными чувствами. В комнате с Марселлой сидел Луи, что-то напевая ей и качая в своих руках, рядом же на софе лежали исписанные листы с перечеркнутыми строчками и крошечными рисунками по бокам.

— Луи’, милый, ты мог бы оставить нас, — Авелин подошла к нему и забрала девочку, пока ее муж, хромая, добирался до свободного кресла в ожидании своего ребенка.

— Но я мог бы побыть здесь, — он говорил тихо, чтобы не разбудить малышку, прижимая освободившиеся руки к животу, чувствуя опустошенность и в какой-то степени лишенность.

— Мы бы хотели остаться наедине, только семьей, — женщина слабо улыбнулась ему и направилась к Лиаму, который с любовью в глазах принял Марселлу в свои отцовские объятия.

— Ави, — шепотом позвал Луи, останавливаясь возле дверей. — А Гарри… он не писал?

— С тех пор как ты его прогнал, он больше не давал о себе знать, — кинула она через плечо, не отвлекаясь от ребенка и мужа.

— Месье, а Вы не виделись с ним?

— Луи’, пожалуйста, — умоляюще просила Авелин, — лучше приготовь ужин, поговорим после.

***

За столом собрались все, и даже Рона, которая стала настолько близка за долгие месяцы войны, что теперь заняла место дальнего родственника, нежели прислуги, однако много себе не позволяла, хоть отношение к ней поменялось кардинально.