— Гарри, — Авелин обреченно покачала головой, сдерживая в себе порыв наброситься на мужчину, точно курица, защищающая своего цыпленка, — он беременный.

— И все-таки это случилось… — Альфа достал портсигар, вытаскивая из него одну и раскуривая, он откинулся на спинку кресла, уходя в свои мысли, совершенно не представляя Луи с животом, а тем более за домашними делами — война меняет людей, каким ужасным событием она не являлась.

В коридоре раздался детский плач, который с каждой секундой становился все ближе — в гостиную вошел Омега, качая на руках ребенка, не отводя взгляда от ее личика.

— Ави, Марселла проголодалась.

— Луи’, зачем же ты ее поднимаешь, — женщина подбежала к нему, забирая малышку. — Как ты? — шепотом спросила она, глазами указывая на животик.

— Лучше, я немного… — он резко повернулся на звук открывающегося окна и следующий за этим порыв ветра, который занес в комнату запах дождя и звуки раската грома. — Месье…

— Добрый день, Луи’.

— Добрый, — Омега отвернулся в сторону уходящей Авелин с дочерью, которая начинала плакать все громче, вероятно, снова из-за погоды, которая каждой своей составляющей частью показывала, насколько ей противно и как сильно хочется очистить мир от порока, запирая людей в своих домах, вынуждая их бездействовать в сумраке, создаваемом густыми черными тучами и беспросветным ливнем. Луи уже было хотел уйти вслед за подругой, но был остановлен глубоким, раскатистым голосом, тембр которого напоминал саму разбушевавшуюся за окном стихию.

— Луи’, останьтесь, я хочу поговорить с Вами, — сигара была потушена в силу того, что Гарри признавал этикет, а в комнате, где находился беременный Омега, а недавно и ребенок, курить было не принято, да и сам он видел это крайне пагубным для хрупких организмов.

— Мне не о чем с Вами разговаривать, — застыв в дверях, все-таки ответил Луи.

— Мне есть, — жестко ответил Альфа, наблюдая за развернувшейся картиной на заднем дворе, где вода переполняла далекий фонтан, цветы же склонили побитые головки, отдавая свои последние ароматы, прощаясь с жизнью.

Луи всей душой хотел ослушаться, убежать из комнаты, где вновь начинал чувствовать себя слабым, где ему хотелось снова быть беспомощным и беззащитным, лишь бы только ему сказали, что о нем впредь будут заботиться, но кто? Неужели человек, который сам прогнал, который выставил все таким образом, что сам Омега оказался виноватым во всех мыслимых и немыслимых грехах?

— Соболезную Вашей утрате, — тем временем продолжал говорить Гарри, полной грудью вдыхая запахи улицы, которые завладели всем пространством гостиной.

— Не стоит, — фыркнул Луи, испепеляя взглядом затылок мужчины. — И Вам, и мне известно, что я не скорблю по скончавшемуся супругу, — он сильнее кутался в полы теплого халата, который так и не переодел еще с самого утра, подсознательно отказываясь от ставших узкими платьев.

— Я говорю о Вашей матери, Луи’.

— Что?… — Омега неосознанно подался вперед и сел в кресло, пытаясь понять, о чем говорит Гарри, ведь Джоанна не участвовала в боях и была здорова в последний раз, когда они виделись, что было больше полугода назад.

— Ее забрала болезнь, врачи не успели помочь из-за наплыва покалеченных солдат, мне жаль, Луи’, — мужчина повернулся, поджав губы, и сочувственно поклонился головой, после поднимая плед с софы и накрывая им Омегу, на секунду сжимая его плечи руками, однако этого хватило, чтобы Луи почувствовал всю силу потери, все те чувства, которые, думал, угасли, ведь он любил мать, по-своему, но любил, искал в ней ответной ласки, нежной улыбки, получая все внимание в пятницу вечером, ожидая этого дня, чтобы остаться наедине с женщиной, наконец, она отвечала и так искренне, что от мысли отсутствия этого маленького ритуала в будущем сердце Луи сжималось.

— Ваши сестры и отец сейчас в Испании, за них можете не беспокоиться, они в безопасности.

— Если кто-то вообще может быть в безопасности рядом с этим мужчиной, — Омега вытер собравшиеся в уголках глаз слезы и шмыгнул носом, не собираясь плакать рядом с Гарри, пусть хоть мир обрушится на него. — Однако уверен, что Вы приехали не затем, чтобы сообщить мне “радостную весть”, — с усмешкой спросил Луи, укрываясь пледом полностью.

— Нет, Вы правы. Я собираюсь увезти вас в Париж и…

— Это глупо, в столице разбои набирают обороты, здесь же все более-менее спокойно, да и Лиам скоро вернется.

— Луи’, — Гарри устало потер переносицу и оперся о спинку своего кресла, не отводя взгляда от Омеги. — В замке вы будете в безопасности, да ради Бога! Берите с собой Лиама, его родственников, мне плевать, но подумайте об Авелин и ее ребенке!

— Что? — Луи в неверие посмотрел на мужчину, от удивления раскрыв рот. — Все, чем я занимаюсь последние пять месяцев, это думаю об Ави и Марселле, а Вы не смейте упрекать меня в эгоизме! — он встал, оборачивая одну руку вокруг живота, и направился к дверям.

— Но сейчас! Вы снова выбираете Лиама, снова остаетесь ждать его, когда можете оказаться в руках мародеров и свихнувшихся Альф, для которых Ваша беременность не станет преградой, чтобы…

— Замолчите! Вы ничего не знаете! Вы чертов эгоист, который приехал, лишь бы потешить свое самолюбие, Вы не помогали нам на протяжении всей войны, пока мы переживали испытание за испытанием, а сейчас приходите, будто спаситель всего человечества, и зовете ехать с Вами, для чего? Чтобы потом упрекать в своей добродетели? Чтобы после выставить на улицу со словами унижения и разочарования? Для чего Вы хотите сделать это, если не для подпитки своего эго? — Луи плакал, выплескивая все, что накопилось в нем густым огромным комом, что сжигало его изнутри, не давая вздохнуть полной грудью и полюбить своего ребенка. — Вы мне отвратительны со своим участием, совершенством и чувством огромного достоинства, что Вам совсем не к лицу, что, на самом деле, существует только в Вашем воображении, как и то, что я принадлежу Вам или когда-либо принадлежал.

— Вы можете говорить мне гадости на протяжении нескольких часов, — Гарри привычным жестом поправил волосы, не показывая, как сильно его задели слова Луи, — однако я предлагаю вам помощь, не только тебе, Луи’, вам всем, твоему ребенку, Авелин и Марселле, я хочу помочь…

— Катитесь к черту со своей помощью, — прошипел Омега, держась из последних сил, зажмуриваясь от силы боли, пронзившей его тело, он схватился за живот, тяжело дыша, еле передвигая ногами в сторону выхода, шепотом зовя Авелин, чувствуя, как ощущение реальности покидает его.

— Прелесть, — Гарри кинулся вперед к потерявшему сознание Омеге, подхватывая его одной рукой за поясницу, удерживая подле себя. Он видел бледное личико так близко и не мог ничего сделать, ему хотелось укрыть Луи от всех несчастий, спасти от надвигающейся бури, просить прощение до скончания веков, но самому Омеге это было не нужно, пока что он был не готов принять даже крошку хлеба из его рук. — Авелин!

“— Нет! Зато он человек холодный, по большому счету, который желает лишь употреблять, “я” которого предоставляется ему единственным миром. “Жить, потому что лишь раз живется” — это его принцип, которого он внимательно придерживается. Однако “при этом и другим дать жить” — это не его принцип, Маргарета. Взгляните на это. Это эгоист и человек гордый, которого, как хвастался однажды перед Штефаном, ничего в мире не удивляет, который все пережил, все испробовал, которого ни одна женщина не в силах долго удержать, потому что, мол, знает наперед каждую. Его, например, важные социальные вопросы жизни никак не касаются, ибо для того, говорит, есть достаточно студентов, филистров и прочих безумцев. Для него его профессия — всего лишь дойная корова, а обо мне говорил раз Штефану: “Или думаете, что эта крошка лучше других? У нее, как и у всех женщин, одна философия: отдаться. Я их знаю. Если бы мне ее действительно хотелось, и была бы уже моей, тогда бы и оставила свои идеи все, с помощью которых делается нынче такой интересной в семейном гнезде. В конце концов, и не смела бы их в моем доме заводить. А к деликатной кухне, которая мне нравится, она бы и не подходила”. Что мне от такого мужчины, Маргарета, без любви? И чем бы была я для него? Ничем не больше, не меньше, как ключницей в его доме… а там… — на этом и остановилась”.