***

Приходилось худо — война забрала всех мужчин охранять границы Франции и ее столицы, правительство же издало указ об изъятии восьмидесяти процентов продовольствия у всех, включая стариков, больных и Омег с детьми, никому не было дела до обычного населения, когда решалась судьба страны. Эти проценты часто переваливали за написанный предел, и солдаты, превратившиеся в мародеров, забирали абсолютно все, включая невинность молоденьких Омежек, оставляя их умирать от бесчестья, голода и презрения к себе.

Луи с Роной буквально довелось отбиваться от мужчин в форме, противных на вид, язык и мысли — они знали, что в их деревушке уже ведут сборы на помощь армии и императорского стола, и заранее собрали корзину с провизией, которой, по мнению Луи, было достаточно, чтобы выразить свое участие и не дать погибнуть себе. Омега встретил “гостей” с заряженным револьвером, застав что-то весело обсуждающих солдат врасплох, он четко дал понять, что больше у них нет и чтобы те катились дальше, иначе он выстрелит прямиком в голову одному из них, не побоявшись статуса “изменник родине”.

В самой дальней комнате, которая не привлекла бы ничьего внимания в случае осмотра дома, коей являлась крохотная спальня прислуги, на постели лежала еще не восстановившаяся после родов Авелин вместе со своей дочерью под боком, которая, будто чувствуя опасность, притихла и задремала. Рядом с ними же к ножке кровати была привязана козочка, испытывающая такие же ощущения, как и женщина, грея своего новорожденного козленка на половике. В остальном свободном пространстве — на полках узкого шкафа, в углах комнаты — стояли корзины и мешки, полные овощей и круп, которые были необходимы для нормального пропитания Авелин, как и молоко на днях окотившейся козы.

И вроде бы все шло неплохо, каждый был занят своим делом: Рона стряпала и прибирала дом, Луи приносил воду, занимался хозяйством и приноровился к дойке, Авелин же помогала всем, чем могла, в перерывах между уходом за ребенком она подменяла Луи в мелких делах, перебирала выкопанные им овощи и чистила от земли, отговаривая Омегу от носки тяжести, намекая на его положение, о котором он совсем не думал, откровенно наплевав на ребенка — но нужны были деньги.

Единственная вразумительная идея, которая посетила Луи, когда он стойко отмывал свои руки от грязи перед сном, содержала в себе использование его творчества, той повести, которую он начал еще на перроне, ожидая поезд, и которую забросил за неимением свободного времени. Однако попробовать стоило, и на утро он уже отправил письмо в Испанию, где содержались его желание печататься в журнале, который давеча опубликовал стих с подачи Гарри, и само начало повести. Авелин же, узнав о решении Луи, восторженно улыбнулась и в порыве обняла его так крепко, приговаривая о своей безграничной благодарности ему за все, что он делает для них, что не поддается общей нависшей над народом тучей несчастья и гнету сплетен.

“Господин Эпаминондас Ляуфлер прожил хорошие времена. Был королевским лесным советником, имел большое уважение, большое влияние и большие доходы. А то, что имел он между прочим, так “косвенно”, ту слабую сторону, что любил воодушевиться горячими напитками, — это не должно было никого касаться. Об этом никому он не должен был давать отчет, разве только себе самому. А из-за того, что был с собою в согласии, потому, что понимал себя, как понимал и дела лесные, вот и ходили (как говорят простые люди) “часы совсем в порядке”. А потому, когда слабая сторона победила и начала обогащаться большими последствиями, когда показалось, что большие причины сопровождают и большие события… тогда и наступило… но об этом позже…

Господин Ляуфлер был женат и имел четыре дочери и сына. Последнего любил несказанно — ан нет! — даже обожал. “Это будет гордость моей жизни, свет всей семьи, это человек будущего!” — говаривал он часто своей жене и хорошим знакомым”.

Ответ пришел незамедлительно вместе с несколькими купюрами и с новеньким журналом, в котором была выделена одна колонка для повести Луи, где снизу было подписано: Луи Томлинсон — ни МакКели, ни Стайлс, ни еще какой-то другой, обида в Омеге горела большим огненным шаром и разрасталась с каждым днем вместе с животом, который теперь казался крайне неудобным, хоть еще и выпирал только на одну ладошку.

Он не думал о своей беременности и мужчинах, которые бросили его, отымев, воспользовавшись беззащитностью, надеясь никогда в своей жизни их больше не увидеть, ведь еще ни один не прислал письма с предложением помощи и все поклонники, которые выставляли себя лучшими среди лучших, исчезли, скорее всего, где-то на севере Европы, позабыв о своих обещаниях помнить вечно. Редкие неприятные мысли всплывали в сознании в моменты слабости тела перед отторжением ребенка в виде рвоты и головокружения, которые становились все чаще, как и боли внизу живота, из-за чего деятельность в огороде пришлось взвалить на плечи Роны, сам же Луи переместился на кухню, пытаясь сотворить что-то приемлемое, следуя поваренной книге, найденной в библиотеке Пейнов — устрицы и утка часто заменялись рыбьей головой, из которой получался наваристый суп, а если Омега, в силу своей любви к пряностям, добавлял в него еще и тимьян или петрушку, которые росли среди кустов помидор, что уже поспели и ожидали, когда их соберут, то обед приносил не только чувство сытости, но и немного удовольствия.

Урожай был собран общими усилиями к концу сентября, потому как сил работать целый день не хватало, одна только Рона была способна таскать тяжести, но и ее хватало максимум на пол дня, так как француженка была слишком худа и не создана для многочасового физического труда, ранее выполняя только роль прислуги приближенной к хозяевам. Луи часто становилось плохо от осенней духоты, которую еще не разбавили так ожидаемые всеми ливни, от постоянного согнутого положения тела тянуло поясницу, Авелин же не выдержала этой картины и отправила Омегу присматривать за Марселлой, которая унаследовала спокойствие матери и плакала только в моменты голода, и солить овощи по матушкиному рецепту, чтобы сохранить их на подольше, ведь кто знает, насколько затянется война.

***

Дожди обильные и частые пришли в октябре, тревожа сон малышки раскатами грома и порывами ветра, который раскрывал окна и проникал внутрь, роняя легкие предметы своей силой неожиданного давления, посещать же станцию, чтобы получить списки погибших и не увидеть там знакомое имя, становилось все труднее. Поначалу Луи и Авелин ходили вместе, отдыхая от рутины и стараясь не нервничать, пробегаясь глазами по фамилиям, однако общий накал собравшихся Омег заставлял плакать и их, только от облегчения, не находя близкое сердцу: Пейн, Хоран, Бонье, Люлли, и что уж греха таить, Стайлс. Только МакКели не интересовал ни Луи, ни Авелин, которая всей душой была за союз Омеги и Гарри, хоть и ощущала по отношению ко второму нотки разочарования, однако понимала его боль за неслучившееся воссоединение, ведь мужчина хотел ребенка, семью, и только с Луи, о чем в тайне поведал ей еще Рождественским днем.

Во втором месяце осени за списками стала ходить Рона одна, потому как Луи был не в силах пройти столь большое расстояние, чувствуя слабость и головокружение из-за нехватки железа в крови, что привело к резкому снижению гемоглобина, повысить же его было нечем — мясо так и оставалось в дефиците, редкий забой стоил огромных денег, кусочка же говядины, который удавалось урвать Авелин, хватало на один обед, что говорить о беременном Омеге, которому нужно было в десятки раз больше. Авелин в свою очередь не могла оставить Луи с Марселлой одного, потому как слишком сильно переживала за его нестабильное здоровье.

Очередной список пришел через два дня после крупной последней битвы, развернувшейся у границы Парижа, и что-то екнуло внутри Луи, когда Рона дрожащим голосом сообщила, что Джонатан убит. Это не было болью за потерю близкого, не было и печали, а просто какое-то человеческое сострадание, не так давно проснувшееся в Омеге, в то время, когда он принял на себя ответственность не только за свою жизнь.