— Думаю, тебя ждет разочарование, — ухмыльнулся Альфа, качая головой. — Мой отец — фермер, мать обычная домохозяйка, которая встает с рассветом и доит коров и коз, чтобы к обеду продать молоко на местном рынке в городке под Лондоном и купить немного рыбы или вырезки, чтобы суп не был слишком постным.
— Но… — Луи поднял взгляд со своих ладоней на мужчину, пару раз моргнул, не понимая, как такое возможно. — Разве Вы не состоите в родстве с высокопоставленными людьми?
— Я скажу тебе больше — в моем роду нет ни одного человека, который бы умел писать что-то, кроме своей фамилии, — он подошел к столику, на котором стоял поднос с чаем и пиалой с мягким печеньем, и налил еще горячую жидкость в небольшую чашку и бокал для виски, за неимением набора для второй персоны, первую же подал Луи вместе с блюдцем, на которое предусмотрительно положил выпечку.
— Благодарю, Месье.
— Попробуйте, это печенье Мадлен, Ваш тезка и один из королей Франции очень любил его, — он снова вернулся к окну и отпил из своего бокала. — У меня есть старший брат, который всегда помогал отцу и выполнял любые его просьбы, я же считался самым никудышным сыном, потому как сбегал с поля с сумкой наперевес, полной потрепанных книг и необработанного графита, и прятался в лесу неподалеку, чтобы продолжить свое обучение без единой поддержки.
Луи заворожено слушал, как и все рассказы Гарри, представляя каждую мелочь, воспроизводя в голове картинки его прошлого.
— Меня били, — он слабо засмеялся, вспоминая моменты, когда отец пытался вразумить его. — На мой пятнадцатый день рождения родители сделали мне самый большой подарок за всю мою жизнь, как же я им благодарен за это! Они выставили меня из дома со всеми книгами, которые я собрал за несколько лет и билетом до Парижа — отец скопил денег и купил его, поняв, что я никогда не приму их сторону и не стану горбиться над землей. Луи’, я добрался до Франции в вагоне для прислуги и ошивался вокруг Сорбонны несколько дней. Голодный, в поношенной одежде и худых ботинках в февральские морозы, а ты знаешь, что в это время климат столицы переживает худшие времена, — меня заметил один из докторов, преподающий философию, и завел внутрь в свой кабинет, — Гарри сделал еще глоток уже остывшего чая и повернулся к Омеге. — Благодаря ему и своим знаниям я попал и проучился на факультете искусствоведения, вдобавок в качестве вольного слушателя посещая лекции, на которых изучали фарси и арабский, чувствуя, что мне это непременно пригодится, и в течение пяти лет поднялся на ноги, заработав на съемное жилье, преподавая младшим курсам со своим наставником, который еле передвигался и принял меня как помощника.
— К чему Вы ведете? — кружка Луи стояла на столике, а письма были собраны в одну стопку и лежали в его руках.
— К тому, что я добился всего сам, что каждый в этой прогнившей стране, преминувшей моральные ценности и поставившей на первое место количество денег и статус, знает о моем происхождении и каждый молчит и принимает меня в своем доме с распростертыми объятиями! — Гарри повысил голос и изменился в лице, становясь более хмурым и сердитым, что довольно-таки сильно пугало Омегу, однако он силился этого не показывать.
— Но как Вам удалось за столь короткое время добиться такого успеха? — Луи краем сознания осознавал, что Альфа приехал в Париж и учился здесь, практически без знания языка, изучая его самостоятельно по потрепанным книгам с вырванными страничками (именно так ему представлялась уже бывшая в употреблении литература), а сейчас говорил так, что при желании мог бы написать роман, а со своим произношением и рядом не стоял с коренными французами, которые с рождения впитывали в себя родной язык. Например, Джонатану с малых лет наняли учителя, но он до сих пор говорил с запинками, долго подбирая слова для длинных предложений, в итоге деля их на два или три, и путал ударение, а его “р” было грубым и резало слух.
— Я познакомился с Валери, — Гарри небрежно поставил полупустой стакан на поднос, все еще находясь в возбужденном состоянии. — Она помогла мне, инвестировала свои деньги в мое первое дело и не прогадала. Разумеется, я вернул все позже вместе с коробками тканей и камней для ее дома моды. Мы были любовниками.
Внутри Луи что-то неприятно сжалось при воспоминании о женщине в годах, которой на тот момент было около сорока, и мысль, что они с Гарри были близки и делили постель, доставляла горечь и обиду, что Омега, несомненно, отрицал, сминая пальчиками листы, исписанные своим почерком.
— Скажи, Луи’, меня можно уважать?
— Да, — не раздумывая, ответил Омега.
— А за что можно уважать тебя? Расскажи мне, чего добился ты? Что стоящего ты сделал, чтобы с тобой хотели общаться, чтобы хотели видеть не только под собой, выстанывающего очередное имя Альфы, но и в качестве собеседника и участника званых вечеров, на которых обсуждают поистине интересные вещи, а не войну, платья и сплетни? — он кричал, зверея на глазах, указывая пальцем на съежившегося под громкими словами унижения Луи, заставляя его дрожать и опустить голову. — Ты не знаешь ни одного языка так, чтобы свободно разговаривать на нем, ни черта ты не добился, занимаясь с Ирэн балетом, отказавшись от занятий, ты не получил образования и не выезжал за пределы Франции! Скажи мне, за что тебя можно уважать? Почему Лиам должен был выбрать тебя, а не Авелин? Говори!
Луи молчал, он закусил нижнюю губу, сдерживая слезы, которые скопились в уголках его глаз и так и порывались скатиться по щекам. Он не понимал, как человек, который дарил ему столько ласки и нежности в рождественское утро, повторяя поздравления с семнадцатилетием и комплименты, заставляя счастливо улыбаться и хихикать, а позже стонать от удовольствия и чувства заполненности, мог повысить на него голос и требовать почти оправданий.
— Говори! — Гарри подлетел к нему и вырвал письма, смяв их и швырнув в камин, где пламя моментально поглотило бумагу. — Почему я и любой человек на этой Земле должен уважать тебя?
— Я не знаю, — он был напряжен и лихорадочно пытался вспомнить, что совершил в своей жизни такого, чтобы Гарри хотел бы и мог уважать его. — Я могу поддержать разговор… — нерешительно начал он тихим голосом.
— Это может сделать и Рона, и Сьюзан, и, мать его, Джонатан! Пол Парижа справятся лучше тебя! — мужчина отошел и начал ходить по комнате, периодически трогая свои волосы. — Что еще?
— Я играю на фортепьяно и…
— Не то.
— Я не знаю, что Вы хотите услышать! — сорвался Луи, выкрикивая сквозь слезы, которые так и не смог сдержать. — Почему Вы кричите на меня и давите своей силой?
В дверь постучали, что оторвало обоих от “диалога” и напряжения, что царило в комнате — в приоткрытой двери появилась испуганная Авелин, которая робко узнала, все ли в порядке, на что Гарри грубо ответил “Да” и бесцеремонно захлопнул дверь, думая извиниться позже.
— Скажи мне, Луи’, почему я должен терпеть твои выходки и до сих пор уважать? Чего добился ты за свои семнадцать лет, что отличает тебя от других? Почему Альфы не должны испытывать по отношению к тебе просто похоть, но и желать узнать тебя по-настоящему? — он молил его ответить, молил дать возможность доказать им обоим, что он чего-то стоит, что он не пустое место, не раздавленное обществом существо, которое больше никогда не сможет искриться и дарить окружающим беззаботной улыбки.
— Гарри… — Омега всхлипнул и вытер щеки пальчиками, чувствуя себя униженным и сравненным с пустышкой, шлюхой, кем можно наслаждаться только телесно, но внутри него все еще горел огонек, который рвался ответить, противостоять, ударить в ответ сильнее, так, чтобы он оказался в выигрышном положении, чтобы, наконец, его начали уважать и восприняли всерьез. Он отпил из своей кружки, глотая остатки остывшего чая сквозь рваное дыхание, успокаиваясь, приходя в себя, через некоторое время встал и занял место мужчины у окна, пока тот наблюдал за игрой пламени в камине.
Луи вспоминал последние годы своей жизни: как безрезультатно он искал любовь в Лиаме, как флиртовал с кавалерами и принимал их дорогие подарки, радуясь своей популярности среди Альф; но что-то изменилось совсем недавно, когда ему стало казаться этого мало, когда слова восхищения и внимания, признания в любви перестали приносить должного удовлетворения и только забивали очередной гвоздь на крышке гроба его уверенности в себе.
