***
Конец лета в Германии отличался от Бужеваля и был холодным и неприступным, не принимал, будто насильно заставляя ехать обратно, скорее завершать дела и не задерживаться, праздно растрачивая время на ненужные разговоры с ненужными людьми. Гарри отчего-то жутко злился, каждое утро просматривая почту и не находя письма от Луи, который давно бы должен был искать его — прошел месяц, а он только и написал, что два слова в самые первые дни его отсутствия. И слова, сказанные перед отъездом, не возвращаться ранее двух недель, больно резали сердце, пусть и были сказаны на эмоциях.
Гарри выполнял поручение Президента, налаживал связи с правителем Германии через его представителей: днем вел деловые переговоры, а вот вечерами в непринужденной обстановке с ними же выкуривал дорогие сигары и пил коньяк, эти вечера и стали ключевыми в сглаживании углов, неугодных Президенту. Гарри пил мало, говорил неохотно, но искусно делал вид, что заинтересован в сухих беседах, проблемах с Омегами и детьми, что высказывались ближе к ночи, когда тоска по дому становилась особенно ощутимой. Альфа хотел вернуться, но из ненавистного даже для самого себя принципа оставался в холодном городе, ожидая узнать, что его действительно ждут и хотят видеть.
Последней каплей стало письмо, полученное поздним вечером от Владислава. Предчувствуя неладное, Гарри дрожащими руками раскрыл нетронутую бумагу, в центре которой кружевным почерком было спокойно и будто обреченно выведено “Прости”. Сердце мужчины замерло, умерло на четверть минуты, легкие заболели от нехватки кислорода, в голове сосредоточилась мысль о неясном, страшном происшествии, о котором ему почему-то не сообщили. Отчаянный призыв Луи, присланный двадцать девять дней назад, начёрканный в несвойственной ему манере — неаккуратно, будто необдуманно, с размытой слезой “Л” в конце и чуть ниже, тогда, как обычно он подписывался с чувством полным именем,— сейчас сводил с ума.
Гарри подошел к бюро и стал складывать бумаги в стопку, больше подсознательно сортируя их на нужные и мусор, после, так же витая мыслями в Бужевале, где оставил семью, собрал вещи в едва разобранные чемоданы и велел подать лошадей, чтобы последним поездом уехать во Францию, наплевав на условленные встречи.
Всю дорогу он думал о единственных двух письмах, которые раньше он получал пачками. Ни одной весточки не было от сына, пребывавшего сейчас в Англии, что выглядело довольно-таки странно, да и Луи любил делиться своими стихами и короткими зарисовками, глубокими мыслями, которые сам считал обычными, пришедшими к нему совершенно случайно. Владислав никогда ранее не ограничивался одним словом, расписывался на несколько листов, уходя в такие дебри, что читать без улыбки было невозможно, и теперь его простое “Прости” казалось особенно страшным, фатальным.
Только к следующему вечеру Гарри добрался до Бужеваля, истерзанный мыслями и бессонницей. Он ступал тихо, оглушенный мертвенностью дома, над которым будто повисла мрачная пелена, превращая его из прекрасного местечка в нечто зловещее, тайное. У дверей появилась Доминика, но встретившись взглядом с мужчиной, тут же сорвалась с места, убежала в дом, будто прячась от него, отчего Гарри нахмурился еще сильнее и пошел быстрее, желая наконец понять, что происходит.
Внутри его не встретила дочь, не выбежала, звонко приветствуя и кидаясь в объятия, дворецкий не открыл дверь и не доложил последние новости, и темнота создавалась не севшим солнцем, отсутствием зажженных свечей или камином, а самим состоянием дома, его сгустившейся атмосферой отчаяния и запахом смерти.
Гарри хотел закричать, позвать Луи или Николетт, но в горле пересохло и дыхание сдавило так, что невозможно было перебороть ощущение беспомощности и легкого подчинения сложившейся обстановки. Он поднялся по лестнице и бесшумно подошел к комнате Омеги, отмечая, что все двери были плотно закрыты, занес руку, чтобы постучать, но не решился нарушить гробовую тишину и просто приоткрыл дверь, с замиранием сердца заглядывая внутрь.
Он сидел в любимом кресле с изогнутыми ножками и мягкой обивкой, подлокотники и верхняя панель которого образовывали одну изогнутую линию и были столь изящны, что подходили только ему, облаченному во все черное, держащему в тонких руках книгу. Луи был бледен и холоден, накидка оттеняла серость его лица и непривычные темные круги под глазами, обнаженная ножка выглядывала из подола по щиколотку и пугала своей неестественной худобой, как и кисти, лежащие на коленях, будто лишенные сил.
— Луи’? — Гарри сделал шаг вперед и замер, не заметив изменения в лице Омеги, который остался в том же положении, но глаза его моментально оледенели, из ярких голубых превратились в бесцветные серые. — Луи’, — позвал мужчина, тяжело сглатывая, хмурясь от вида бездушного мальчика, который сейчас не был похож на себя прежнего, оставленного им месяц назад.
— Вы вернулись? — он поднял лицо и прикрыл глаза, будто боясь смотреть или дать увидеть то, что таилось внутри него.
— Да, я… — Гарри подошел ближе, останавливаясь в паре шагов, разглядывая замершую фигуру. — Что произошло? Почему в доме так тихо?
Луи потер лоб пальцами, пытаясь избавиться от постоянной головной боли, и судорожно вдохнул ртом, откладывая книгу на столик, убирая руки с живота, позволяя увидеть пустоту физическую.
— Габриэлла Элиз Стайлс похоронена первого августа, — голос Луи не дрожал, был сух и бесчувственен, пальцы лихорадочно кутали тело в накидку. — Кто-то, —он резко встал и подошел к окну, наблюдая темную ночь последних летних дней, — кто-то покажет Вам где.
Гарри ощутил, как ноги его подкашиваются, и оперся руками на спинку кресла, задыхаясь от душащего горя, смерти, что обрушилась неожиданной новостью — его ребенок, его дочь, умерла, не родившись, не увидев свет и счастливые улыбки родителей, не почувствовав тепло рук и любовь. Гарри запустил пальцы в волосы, пытаясь успокоиться, открывая в себе новые чувства, гнев и раздражение, которые захлестнули его с головой, — не сказали, не отправили за ним, лишили возможности быть рядом в пусть и страшный момент, и теперь ему оставалась только могила.
— Луи’, — его голос хрипел от напряжения и боли, — почему… ты не написал…?
— Разве? — Омега передернул плечами и распахнул створки, впуская холодный воздух, избавляясь от подступившей тошноты и сгустившегося напряжения.
— Ты… месяц, Луи! Я не знал о ней месяц!
— Я просил приехать.
— Это могла быть твоя обычная прихоть!
— Но она не была, — Луи пронзил отсутствующим взглядом мужчину, замерев в своей неподступной пустой красоте. — Идите к себе, я собираюсь лечь спать.
Гарри застыл, наблюдая, как Омега гасит свет и оставляет зажженной одну свечу у кровати, убирает покрывало к изножью и ложится, не снимая накидку.
— Почему,— мужчина буквально подлетел к Луи и схватил его за плечи, заставляя посмотреть на себя,— почему ты так безразличен?
— Это всего лишь ребенок, — едва заметная ухмылка скользнула по тонким бледным губам и осталась в чуть поднятом уголке, дрожа, не трогая глаз.
Альфа попятился назад, не веря, что Луи может быть настолько безразличным, покидая комнату в нервной тишине, сжимающей его сердце, легкие, лишая надежды на счастливое будущее. Ту ночь он провел у могилы Габриэллы, впервые позволяя себе слезы.
***
За месяц изменилось абсолютно все: каждый житель дома в Бужевале, гость, кто хоть раз посещал их и более не возвращался, сильнее всего событие сказалось на хозяевах, которые теперь практически не общались и все чаще переживали горе по разным углам, выискивая различные способы забыться. Так Николетт оказалась под присмотром Пейнов, которые единственно-верные приходили снова и снова, заполняли гостиную жизнью вместе со своими детьми и дочерью Гарри и Луи, задорным смехом под треск камина, различными играми, что кое-как, но отвлекали от гнетущей атмосферы, заползшей в каждый угол.
И когда холодный ветер наклонял почти голые деревья к замерзшей земле и в покоях стало невыносимо одиноко, Луи спустился вниз, прежде переодевшись в черное платье, впервые открывая плечи и застегивая нитку жемчуга на шее, делая это с некой грустью по ушедшей красоте и невинности. Он шел медленно, с ужасом спускаясь по лестнице, вцепившись в перила и подобрав юбку, пытаясь отогнать картинки падения. Его отвлек смех Николетт и наиграно строгое замечание Лиама, который призывал девочку слушать внимательно — в гостиной на софе, которая располагалась к камину ближе остальных, сидел мужчина, а на коленях его с книгой в руках Николетт, она едва подпрыгивала и ерзала, по природе своей неусидчивая, однако просила читать дальше.
