Впереди их ждал священник, прячась под одиноким раскидистым деревом парка с библией и розарием в руках, он смотрел будто в пустоту и ничего не видел вокруг. Луи раздражала его непричастность к происходящему, к маленькому закрытому гробу, который лежал на подставке у вырытой ямы в ожидании, когда окажется погребен, и безразличие в принципе. Он быстро откинул эти мысли и пошел быстрее, чтобы оказаться у ребенка первым, чтобы никто не успел его остановить — он открыл крышку с силой столкнув ее на землю и прижал ладонь ко рту, застыв в немом крике.

— Луи’! Не нужно! — Авелин кинулась к нему, спотыкаясь о скользкую траву, оттаскивала за дрожащие плечи, пока Омега вырывался, желая прикоснуться к дочери.

— Уйди, Ави! Отпусти сейчас же, иначе я не посмотрю на то, что мы дружны! — Он сверкнул глазами, разъяренный, тяжело дышащий, и под удивление всех вернулся к гробу, склонился над ним, чтобы достать белоснежный сверток с мертвым ребенком внутри. — Господи, — Луи плакал, прижимая к себе дочь, осел на землю, баюкая ее в руках, и тихо всхлипывал, открывая неживое лицо, чтобы захлебнуться в ужасе и горечи утраченного будущего.

— Мы можем приступить, — вмешался священник, видя, какую боль доставляет Омеге потеря.

— Луи’, — тихо позвала Авелин, присаживаясь рядом, — нужно закончить с этим, чтобы Душа ее успокоилась…

— А моя Душа, Ави? Как насчет нее? Или на это всем наплевать? Неужели нельзя подождать несчастные пять минут, чтобы я смог почувствовать ее, чтобы я узнал ее? Моя Габриэлла… — Луи опустил голову вниз, орошая слезами крохотное сморщенное прозрачное личико девочки, прижался лбом к простыне, боясь повредить хрупкое тельце. Он не мог поверить, что тот единственный раз, когда дочь общалась с ним, когда она впервые толкнулась, оказался последним, что он умолчал об этом и не разделил радость с Гарри, и может быть тогда мужчина остался, и не случилось бы потери. — Какая она маленькая…

Девочка весила совсем ничего и умещалась на одной ладони, но сколько в ее непохожем на человеческое лице было печали, она словно молила оставить ее в этом мире, чтобы узнать родителей и сам мир через прикосновения и родной голос, через любовь. Но то была только мертвая плоть, лишенная жизни, Души, будущего.

— Папа, — Андре потянулся к нему, рука Владислава соскользнула и застыла в воздухе. — Я…

— Молчите, — Луи всхлипнул, вставая, опираясь на поданную ладонь сына, и опустил сверток в гроб, через силу показывая взмахом кисти, что можно начинать или заканчивать.

Он не слушал молитву, не чувствовал рук, поддерживающих его, и только уносился в воспоминания, когда Гарри за общим чтением, замерев на четверть минуты, единственный раз спросил его, хочет ли он ребенка, готов ли он выносить снова. Тогда Альфа ждал ответа в тишине, под треск дров в камине, выкуривал сигару и обнимал так нежно, что Луи ответил на вопрос едва заметным согласием, которое замерло в его любящем взгляде. Это была их дочь, созданная в любви и желании, умершая от них же в чужом исполнении.

***

Дом умирал в тишине, спрятавшись в увядающей природе Бужеваля, дорожки покрывались пожелтевшими листьями, мебель тонким слоем пыли — никто не смел делать лишние движения, пока понятный любому приказ “не высовываться и сидеть тихо” имел полную власть. Луи заперся в комнате, никого не впускал к себе и тихо ждал спасения в виде Гарри, который до сих пор не дал о себе знать.

Андре с Владиславом скоро отправились в Англию, оставив все попытки поговорить с Луи, вытащить его из дома на свежий воздух или просто накормить хотя бы куриным бульоном. Николетт, поникшая и испытавшая сильнейший стресс, не отходила от Авелин, которая со свойственной ей материнской нежностью приняла девочку в свои теплые объятия как родную, даря всю любовь.

Книги стали для Луи чем-то вроде спасения, истории неизвестных ему людей, в которые он погружался с головой, на время помогали забыть о своих проблемах и ужасах настоящего, так он все чаще и чаще выбирал читать, нежели писать самому. Однако после, когда последняя страница перелистывалась, вместе со сгустившейся чернотой ночи на Луи обрушивались боль и одиночество. В одну из таких ночей, полную выплаканных слез и отчаяния, горькой тишины и резких движений руки к животу в поисках привычной выпуклости, в комнату после двух коротких стуков вошел Лиам.

Луи поднял усталые глаза и тут же опустил их, чувствуя себя полностью опустошенным. Он сидел в одном из кресел, в которых обычно они с Гарри завтракали, переплетя ноги и деля невероятно вкусные французские сладости, Альфа, разумеется, со смехом уступал, предпочитая вместе с рассветом пить черный кофе. Луи тяжело вздохнул и сильнее укутался в черную накидку, что с недавних пор стала его второй кожей.

— Луи’, — Лиам подошел, не дожидаясь приглашения, и занял место напротив, не замечая, как Омега едва вздрогнул в порыве остановить его, но быстро остыл, не найдя в себе силы даже на пару слов. — Как Вы себя чувствуете? — мужчина, постаревший за последние пять лет слишком заметно, что было усугублено частым приемом высокоградусных напитков и неактивным образом жизни, все еще сохранял молодость духа и той жажды, которая не покидала его. Луи оставался тем запретным, желанным плодом, что снился ночами в эротических снах, являлся юным, молочным телом, с обнаженными плечами и ключицами, отчего на утро губы Лиама оказывались прокушенными до крови, а в штанах становилось неимоверно жарко. Он смотрел на бесчувственного Омегу, его отсутствующий взгляд и непривычное безразличие, подался вперед и взял чересчур тонкую кисть, что потеряла всякую живость, в свои ладони и прижал ее к губам, страстно покрывая горячими поцелуями. — Что же Вы с собой делаете! — в сердцах закричал он, падая к ногам Луи, обнимая его колени, чувствуя, что теряет постоянную любовь к нему, что так тешила самолюбие и возвышала эго.

— Ничего, — Луи только пожал плечами в ответ и снова отвернулся к окну, разглядывая чернильное небо, затянутое тучами.

— Но ведь это всего лишь… — Лиам хотел сказать “ребенок”, но осекся, ощутив напряжение в теле Омеги, — испытание, и я буду рядом с Вами.

Луи вздрогнул и прикрыл глаза, сгорая от горя и радости, которую он ждал столько лет, вот только сейчас она была совершенно неуместна, да и прикосновения когда-то любимого человека теперь лишь обжигали горечью потерянных времени и любви, которая иссякла, отданная не детям, не супругу, не самому себе, а человеку, решившему ответить спустя шестнадцать лет.

— Уходите, Лиам, я просил не беспокоить меня, — сухо сказал Луи, вставая с кресла и выходя на балкон, где настроением правили порывистый ветер и дождь, который только-только набирал силу.

Лиам недоуменно смотрел на истощенную фигуру, укутанную во все черное, что исчезала во мраке, покидая его, лишая силы и веры, с которой он шел в эту комнату, думая получить желаемое в отсутствие Гарри, использовать состояние Луи. Он знал, что как бы Омега не любил его раньше, он бы не согласился разделить постель на пару раз, да и сам Лиам ненавидел в себе это желание, как что-то гадкое. Но сейчас этот порыв казался спасительным, утешающая ночь в объятиях друг друга принесла бы Луи успокоение, — так он думал, найдя для себя оправдание, что тешил в течение недели и использовал на пути в комнату, куда вход был строго воспрещен.

Авелин вместе с детьми покинула дом прошлым днем, оставив его присматривать за Луи до прибытия Гарри, но Лиам знал, что поездка того в Германию завершится еще не скоро. И тогда он решился. Но теперь, оставленный у изножья кресла, окутанный запахом Омеги, отчаянием и болью, которыми здесь пропиталось абсолютно все, он понял, что не стоит даже одного его поцелуя, признания и взгляда. Понял свою ничтожность и некую смехотворность, став вдруг для самого себя мерзким, потеряв себя в своих же глазах. Он смотрел на черный силуэт, тонкие щиколотки, открытые ветром, дрожащие плечи и поднятые к лицу руки — Луи плакал. И Лиам хотел подойти к нему, обнять, утешить, но знал в каждом своем действии только похоть и гадкость. Он ушел, решив напиться этой ночью так, чтобы не помнить ни себя, ни влюбленного юного взгляда прекрасных голубых глаз.