— Я буду рядом, прелесть, буду, обещаю.

— Не обещайте того, чего не исполните, Месье.

Еще долго Луи не мог принять свою беременность, буквально ошарашенный тем, к чему был катастрофически не готов, чему собирался противиться еще как минимум лет десять. От стресса он перестал нормально питаться и общаться с кем бы то ни было, все чаще закрывался в комнате с зашторенными окнами, пуская через них морозный воздух поздней осени. Омега лежал на постели, обездвиженный, едва поглаживая живот, совершенно не представляя, как сможет выносить, а после и воспитать, еще одного ребенка, на которого любви не было. Луи злился, думая, что вся его чистая, прозрачная любовь ушла одному человеку — Лиаму, который не ценил и не ждал ее, а вот крупицы, крошечные остатки достались Андре. Мальчик, к слову, за какую-то неделю, что ускользнула от Луи, стал более сдержанным и серьезным, почти не смеялся и только учил русский, усердно повторяя единственное стихотворение.

Особенно Омегу пошатнуло случившееся за ранним завтраком, когда он нашел в себе силы спуститься к общему столу, ловя на себе настороженные взгляды Гарри, который старался делать вид, что ничего страшного не происходит, слабо улыбался и подкладывал в тарелку супруга все больше полезной еды. Луи же раздражало все, он видел, как о нем пекутся: служанки отодвигали стул и подкладывали под попу мягкую подушку, оборачивали его оголенные плечи шалью, подставляли под ноги пуфик и наполняли бокалы травяными отварами; Гарри то и дело интересовался здоровьем и предлагал поездку за город; и даже письма, что раньше содержали тысячи слов восхищений, теперь сквозили болезнью. Не удивительно сталось то, что Луи сорвался на неповинного ни в чем сына, который спокойно кушал кашу, свободной от ложки рукой прижимая к себе книгу, она-то и привлекла внимание Омеги.

— Андре, сядьте правильно, — Луи не ел, лишь медленно пил кофе, разбавленный сливками и тростниковым сахаром.

Мальчик выпрямился и подвинулся к столу ближе, тихо сказав: “Простите, папа”.

— Книга, Андре, это неприемлемо.

— Я не хочу оставить ее где-то, — он сильнее сжал томик пальчиками и теперь ковырялся ложкой в оставшейся порции каши, лишенный аппетита.

— Если Вы отложите ее, а после возьмете, ничего не случится…

— Но в прошлый раз Аврора поставила ее в библиотеке, и я долго не мог найти! — Андре подскочил на стуле, обиженный несправедливостью, когда он почти целый день потратил на перечитывание названий авторов книг, которых на полках замка было тысячи.

— Что Вы себе позволяете? — Луи отставил чашку и приложил пальцы к вискам, круговым движением пытаясь избавить себя от боли. — Неужели так сложно положить книгу?

— Я не…

— Андре, — строго сказал Гарри, прерывая свой завтрак. — Уберите книгу.

Мальчик нахмурился и обнял “Мадам Бовари” обеими руками, размышляя над тем, что ему делать дальше: подчиниться или настаивать на своем.

— Простите, — он вышел из-за стола и убежал из маленькой столовой в свою комнату, где и пробыл весь день, игнорируя попытки Луи найти былой контакт.

— Господи, что происходит? — Омега прижал ладони к лицу и заплакал, понимая свою ничтожность и неможесть что-либо изменить. — И ты хочешь, чтобы я родил еще? Я ужасный родитель… ужасный.

— Луи’…

— Нет, оставь, — он непривычно резко встал и понял тогда, что навсегда потерял своего мальчика, что никогда не сможет подарить второму ребенку и толики любви, потому как первый отказался принимать ее, обиженный, оскорбленный неприятием выбора.

Прошло больше трех месяцев, Рождество и дни рождения их маленькой семьи, которые не отмечались в царившем трауре замка, где каждый находился в своем уголке, периодически пытаясь укрепить отношения, но все было не то, не вовремя и не к месту. И только находясь при смерти душевной, Луи почувствовал ту ответственность за крохотную жизнь, что побудила его выйти на откровенный разговор с Гарри. Омега просил, требовал в слезах, чтобы тот обещал ему любить их второго ребенка неимоверно сильно, до бесконечности, как любит он его, как смог признаться первым и единственным букетом роз, как шептал в нежности ночей и страстных поцелуях. И только получив горький кивок и отчаянные объятия, он успокоился.

***

Гарри испытывал какое-то платоническое удовольствие, вновь и вновь возвращаясь в западный пригород Парижа, что поглощали раскидистые деревья и огибала Сена, привнося спокойствие и тишину, отличную от деревенской своим величием и летающим в воздухе ароматом дорогого парфюма, смешанного с цветущими садами небольших усадеб, тут и там приветствующих своих хозяев, представителей парижской буржуазии.

Дом, в котором пребывала семья Стайлс вот уже как полгода по желанию Луи, решившего отдохнуть от города и постоянных встреч, насладиться природой и культурной жизнью, ведь именно сюда съехался весь бомонд, дабы отдаться творчеству — был в несколько раз меньше замка, что пустовал сейчас в столице, однако это не делало его менее привлекательным. Каждая комната несла в себе что-то новое, открывала иные стороны особняка, даря калейдоскоп эмоций, а Омега, который заполонил собой все пространство, включая и кухню, где твердил о своих предпочтениях в еде одному из лучших поваров Италии, прибывшему по специальному приглашению, ни на секунду не позволял расслабиться полностью, заставляя быть начеку.

Дверь со стеклянными вставками, что пропускали еще больше света внутрь, открыл дворецкий, склонив голову в поклоне, встречая хозяина — Гарри с самого порога почувствовал неладное, ухмыляясь воображению, которое подкидывало сразу несколько вариантов развития событий.

— Отец! — в коридор выбежала светловолосая девочка девяти лет в легком платье, она широко улыбалась, завидев мужчину, и кинулась ему на шею, соскучившись за два дня его отсутствия.

— Николетт, девочка моя, — Альфа кружился с дочерью на руках, оставляя на ее розовеньких щечках короткие поцелуи. — Как Ваши дела?

— Хорошо! Только… — она поникла, зарываясь носом в тронутые редкой сединой волосы отца, будто прячась от чего-то.

— Что такое, милая? — мужчина гладил девочку по спинке, зная, как она чувствительна к настроению в доме, а оно оставляло желать лучшего — густота напряжения была почти осязаема.

— Папочка ни разу не вышел, как Вы уехали. И к себе не пускает.

— А Эндрю? — Гарри опустил дочь на паркет, идя с ней за руку в гостиную, где она прервала свои занятия фортепиано.

— Он практикуется в русском, там приехал какой-то старый писатель, такой с большой белой бородой, — девочка захихикала, показывая на своем лице густую растительность.

— Хорошо, — он улыбнулся ей, узнав в описании доктора Оксфордского университета и одного из любимых поэтов Луи — Ивана Тургенева, которому Бужеваль полюбился не меньше французов. — Продолжай занятия, мы с папой скоро спустимся.

Гарри оставил девочку на попечение преподавателя, которого коротко поприветствовал и, отдав пиджак дворецкому, закатав рукава рубашки и расстегнув несколько верхних пуговиц — в доме хоть и было прохладнее, чем на улице, жара не уступала свои права — поднялся на второй этаж, откуда Луи отказался съезжать, несмотря на свое деликатное положение. Стоило мужчине после двух стуков войти внутрь, как в него полетела статуэтка, что разбилась о вовремя прикрытую дверь и не попала в голову, — за десяток лет Омега стал целиться куда точнее, нежели в свой первый раз, когда несчастный предмет интерьера угодил в полку над камином.

— Луи’, как же Вы предсказуемы, — рассмеялся Гарри, со второй попытки проходя в спальню, где на кровати восседал Омега с хмурым, почти злым, даже оскорбленным, выражением лица.

— Убирайтесь прочь! Я не хочу видеть Вас! — вскрикнул Луи, указывая на дверь, отчего легкий халат спал с плеч, оголяя нежную кожу.

— Разумеется, нет, — мужчина присел на край кровати, обводя взглядом Омегу и его подросший живот, который в этот раз был больше, нежели в тот же срок во время беременности Николетт. — Как Вы себя чувствуете?