«L’enfance de l’art commence avec l’enfance…» L’enfance de l’art commence avec l’enfance. 1 Детство началось с войны. Война началась с оккупации, пропажи необходимого, введения карточек. Безопасность и нормальность исчезли. Выживание не позволяет любить ребёнка. Выживание, оно не о том, чтобы брать его на руки и кормить. Война, она не о том, чтобы понимать нужды детей. Война не занимается признанием детских способностей и талантов, ни тем, чтобы он был в центре внимания, чтобы уделять ему время, чтобы он мог расти счастливым, уверенным в себе, состоявшимся. Война сделала его пугливым, ранимым и одиноким. Она сделала его потеряным, неловким и нервным. Он не доверял миру, только своему другу из комиксов Литтл Немо. Когда их освободили, он научился радоваться. Раны войны затягивались в процессе социально принятого занятия рисованием. Искусство становится его игрой и призванием. Его гневу ещё предстоит проявиться, он выйдет наружу по мере роста, личного и творческого. Обозлившись на всех и вся, подростком он покидает дом. Конфронтация продолжается со студенческими событиями 1968-го. Он изобретает колесо и ездит по новым местам. Он ощущает себя свободным от любви-ненависти к родной культуре. Он учится ощущать свой внутренний мир. Он перестаёт чувствовать себя маргиналом. Он обретает независимость. Он участвует в глобальном изменении мира. Он трогает моё сердце. Эти двадцать пять строчек есть моя антивоенная пропаганда. Автоперевод текста-инсталляции на выставке Мишеля Жерара в Музее современного искусства, Ницца, лето 2008. Перевод с польского: Чеслав Милош, Приготовление Вот ещё один год, когда я не был готов, но завтра, самое позднее, начну большую книгу, где век мой предстанет, каким он в реальности был. Солнце в нём всходило над праведниками и ублюдками, вёсны и осени в свой черёд возвращались, дрозд лепил гнездо из глины в чаще, и лисы учились лисьим своим повадкам. Таково содержание, каркас книги. Армии в ней пересекают зелёное поле, вслух на ходу матерясь многоголосо и проклиная; дуло танка огромно вырастает из‐за поворота улицы; начинается акция погрома в лагерной тьме, под вышками за колючей проволокой. Нет, не завтра. Не раньше, чем лет через пять или десять. Мозг не в состоянии уразуметь, в голове не укладывается мысль о матерях, и возникает вопрос, что есть человек, рождённый женщиной. Вот он пригнулся, прикрыв голову, пинаемый коваными сапогами, бежит под огнём, горит ярким пламенем, свален бульдозером в глинистый ров. Её дитя. С плюшевым мишкой в обнимку, зачатый в наслажденьи. Я ещё не могу говорить об этом, как принято, спокойно. Рассказ Мишеля: 12 декабря, 2007
«Бёклин, – он только что прочитал и пересказывает, — написал пять вариантов „Острова мёртвых“. Время, когда везде репродуцируют „Звон колокола“ Милле, но он приелся, и расторопный маршан решил растиражировать „Остров мёртвых“. Выпустил гравюры, фотографии, календари, открытки, шкатулки, всякий ширпотреб». Слушаю, размышляя, почему образ смерти начал тогда привлекать человечество, ипохондриков, символистов, туберкулёзных больных, декадентов, садистов. Фрейд писал, что Бёклин, как греки, пользовался образами мужчины-женщины-зверя. Много позже Макс Эрнст напишет зверя с женским торсом, и Андре Бретон его купит. Ленин в гостиничном номере в Цюрихе сочиняет перманентную революцию, на стене «Остров мёртвых». Надежда Константиновна, супруга вождя, записывает в дневнике: «Он неотрывно смотрит в лицо зверя, это меня пугает». Гитлер восхищался Бёклином, купил оригинал на аукционе. В 39‐м, когда Молотов подписывает пакт о ненападении в кабинете фюрера, на стене, судя по фотографии, висит «Остров мёртвых». Копия в городском музее в Берлине. Остров мёртвых. «В Америке принято спрашивать: „Вы какой поэт?‟…» В Америке принято спрашивать: «Вы какой поэт?» В 80-ые можно было услышать от вполне приличных людей с образованием: «Я поэт-сюрреалист». От неожиданности я не могла удержаться от смеха. Они обижались: «Это не шутка, это серьёзно». Как если бы мы сказали, что мы латинские поэты, или акмеисты, или поэты-метафизики. Сначала я думала, что они действительно без комплексов старых культур, потом поняла, что у них другие правила игры, но долго не умела ответить, какой я поэт. Теперь запросто отвечаю, что я поэт политический, постсоветский, эмигрантский, русско-еврейский, феминистский, испытавший влияния футуризма, афроамериканской поэзии и Нью-Йоркской конкретной школы 60‐х. 2008 Автоперевод Четырнадцать строк Я пыталась переводить сонеты Шекспира, что непросто даже с моим медиевистским прошлым, и зачем эти две всегда лишние строчки. Отец был мэром, устраивал жильё бродячим актёрам, а перчатки тогда не носили простолюдины. В школе – кстати, она в сохранности, — учили латыни, протестантизму и как держать свой зад непобитым. Разыгрывали зрелища Рима, Плавт, Теренций, благочестивые их злодеи морализировали, как скоморохи. Его молодые наставники стали учёными мужьями. Доска, по которой учили алфавит и Патерностер, сторонясь католичества по полит.причинам. Так станешь умным, начнёшь писать шифровки из мешанины слов исторических с опасностью времени. Остановилась на пятом сонете, талант переводчика мне не достался. вернутьсяДетство искусства начинается с детства (фр.). |
