Но кого крестьянин видит на следующее утро во время своего обхода по городку? Молодого пастушьего олуха, как тот поднимает с воловьей телеги круг сыра. Большой тяжёлый круг величиной с тележное колесо. Силён сопляк, нельзя не признать. Он переходит с этой ношей через дорогу и спускается под своды подвала оптовика Друзя, как будто это самое нормальное дело на свете. Но ведь это и впрямь самое нормальное дело на свете, что оптовый сыроторговец нанимает себе на это время батрака; в октябре полно работы, альпийского сыра завались, его везут в городок со всех сторон, чтобы Друзь продал его в Женеву, в Милан, Париж и Франкфурт. Это приносит в страну деньги и потому хорошее дело, и разумеется, Друзь нанимает в подёнщики кого хочет; но почему это должен быть непременно вышеупомянутый каналья?

Крестьянин садится на порог и смотрит на болвана, как тот один за другим сносит в подвал круги сыра. Выносливый работник, нельзя не признать, такой бы пригодился на подворье. И ноги проворные. Не удостоил крестьянина ни одним взглядом, сучий потрох, делает вид, что не замечает его. И даже никогда не видел, понятия не имеет, кто он такой. А ведь только что держал нос по ветру, как волк, когда крестьянин подходил ближе, и смотрел ему навстречу исподлобья. Странный парень. От такого жди неприятностей. Глаз да глаз за ним нужен.

Крестьянин смотрел, как Якоб работает, пока телега не опустела и последний круг сыра не исчез в подвале. Дверь затворилась, задвижка щёлкнула. Крестьянин ждал. Он намеревался отчётливо и громко известить этого олуха, чтобы держался подальше от его дочери, иначе он оторвёт ему яйца. Но дверь оставалась закрытой, и парень больше не показывался. Какое-то время крестьянин ещё ждал, потом ему стало ясно: в этом здании есть чёрный ход, ведущий в поля.

Под вечер крестьянин сидит как обычно на скамье перед шпалерой грушевых деревьев и курит трубку.

И тут приближается по улице кособокая фигурка. Её зовут Матильда, она племянница приходского священника. С тех пор, как её родители погибли под лавиной, она живёт в доме кюре и прислуживает дяде. У неё плоская грудь и плоский зад, кривые зубы и тусклые волосы. Она прихрамывает и вообще выросла как-то криво. Крестьянин фыркает. Чего опять здесь надо этой бедолаге, на неё без слёз не взглянешь. Этой девушке ничего не светит, ей никогда не выйти замуж. Будь эта Матильда одной из его телушек, он бы давно спровадил её на бойню.

Матильда – лучшая подруга его дочери. Лучшей он бы и пожелать Марии не мог, в этом он должен признаться. Вместе они не делают никаких глупостей, дурное им в мысль не придёт, они только сидят, сдвинув головы, и о чем-то кудахчут. Считают себя родными душами.

– Ну, Матильда, чего тебе?

Крестьянин смотрит мимо девушки вдаль.

Матильда делает кривоватый книксен и еле слышно спрашивает, нельзя ли ей взять с собой на прогулку Марию, в Пасторском лесочке уже созрели лесные орехи. Если их сейчас не собрать, они достанутся проезжему сброду.

Это крестьянину понятно. Кто же хочет, чтобы проезжий сброд набросился на орехи. Он молча указывает трубкой в сторону прачечной.

Немного спустя девушки удаляются в сторону Пасторского лесочка. Дорога туда проходит через весь городок, прежде чем выведет за околицу. Там на обочине сидит вроде как случайно босоногий парень. Он встаёт, снимает с головы картуз и спрашивает, нельзя ли ему сопровождать дам. Можно.

Матильда идёт посередине, Мария и Якоб по краям. Трое молодых людей болтают обо всём и обо всех, ни о ком и ни о чём, это совершенно не важно. Говорят в основном девушки. Якоб лишь время от времени издаёт возгласы – то удивления, то одобрения. Девушкам это нравится. Они находят, что приятно поговорить с человеком, который так скуп на слова. Кстати, Якоб не настолько уж и разучился говорить, время от времени и он произносит что-то внятное. Он может сказать всё, что хочет, ему лишь требуется время, чтобы подобрать все нужные слова и выстроить их в правильном порядке.

Марии нравится его голос, хрипловатый и неразработанный. Когда он говорит, у неё мороз пробегает по коже. Ему нравится бархатный взгляд её тёмных глаз из-под густых ресниц и белый изгиб её декольте. Боже мой, её декольте.

Через несколько минут Матильда вспоминает, что она обещала дядюшке приготовить цветочные венки для вечернего богослужения. Ей, к сожалению, надо сейчас же домой, но остальные двое обязательно должны пойти за орехами в Пасторский лесок, Матильда непременно к ним присоединится, как только сделает свою работу; а если нет, то пусть Мария и Якоб её не ждут, а делают что наметили, а увидятся они потом в воскресенье перед началом литургии.

В тот вечер богатый крестьянин сел ужинать как всегда во главе стола, рядом с ним его супруга и пустолицые детишки, дальше сидели батраки и прислуга. Только место Марии пустовало. Крестьянин кипел от ярости, потому что уже знал, в чём дело, хотя и не хотел его признавать. Он ударил ложкой по столу и проорал, что Марию надо искать; пока её не приведут, никто не притронется к овсяной каше.

На подворье её не нашли, и крестьянин разослал всех в разные концы. Сам он потопал к дому приходского священника, чтобы спросить у Матильды. Та правдиво ответила, что в последний раз видела Марию на дороге в Пасторский лесок перед тем, как ей пришлось вернуться ради венков для службы, и заверила – уже не так правдиво, – что понятия не имеет, где Мария задержалась.

Правда же была такова, что Мария и Якоб, попрощавшись с Матильдой, хотя и продолжили путь в Пасторский лесок, но там не стали терять время на сбор орехов, а свернули круто на восток и под прикрытием подлеска, через холмы, рука об руку пошли ко входу в расщелину, которая вела вдоль Яунского ручья к вершинам гор.

Было уже далеко за полночь, когда они добрались до пастушьей хижины. Якоб развёл огонь в камине, поставил на стол кувшин родниковой воды с двумя стаканами, потом протянул Марии хлеб, вяленое мясо и сыр и приготовил ей постель, потому что она сильно устала от долгого перехода. Сам он заночевал снаружи. Стояла ясная звёздная ночь, вдали скрежетали ледники. Но незадолго перед рассветом, когда сильно похолодало, он вошёл в хижину и прилёг к Марии. Она приподняла своё одеяло и укрыла его, а он взял своё одеяло и укрыл её.

На следующее утро он разбудил её горячим мятным чаем, который подсластил мёдом. Велел Марии быстро одеваться и вставать, потому что внизу, в долине Якоб уже различил шаги. Топот мужских сапог и лошадиных копыт. Шаги давались путникам тяжело, но они приближались. Марии и Якобу пришлось уходить. Они карабкались в гору, взбираясь всё выше и выше к небу. У самых вершин, где уже не росли деревья, а серны не находили себе пропитания, в одной расщелинке было устроено – не видное никому и ниоткуда, не считая птиц и неба, – самодельное укрытие Якоба. Крыша из балок лиственницы и сланцевого камня между двумя скалистыми стенами. Вход завешен медвежьей шкурой, внутри лежанка и очаг. Отсюда Марии и Якобу открывался из-за края скалы чудесный вид вниз на Альпы и на пастушью хижину, где над трубой всё ещё курился дымок.

Альпы простирались под ними по-прежнему мирные и безлюдные, но потом из елового леса показались мужчины. То были батраки крестьянина Магнина в сопровождении его самого и шести верховых наёмников. Они обыскали хижину и обрыскали всё высокогорное плато вокруг, а потом стояли, пожимая плечами и почёсывая шею, пока крестьянин ярился и орал в бессильном гневе. Он потрясал кулаками и изрыгал угрозы, которые отдавались эхом между отрогами гор. Большими кругами летали чёрные горные галки, от вершин откалывались камни и катились по осыпям в низину.

Мария смеялась над потешной фигуркой своего отца. Она смеялась ещё больше, когда он выхватил у одного из наёмных солдат винтовку и бесцельно выстрелил вверх, и горы безучастно приняли этот выстрел, и она продолжала смеяться, когда эхо детонации стихло, а крестьянин со своими людьми снова спустился в долину. Но Якоб не смеялся. Он знал, что горы хотя и велики, но мир тесен, и что ему не миновать рано или поздно отцовского гнева.