– Виктория Ахметовна?

– Да, Ахметовна.

– Виктория Ахметовна, у нас договоренность…

– Да вы уже говорили, говорили…

– Вы можете позвонить Ноне Ахметовне, она подтвердит…

– Она меня пошлет, скажет – ты ничего не помнишь, глаза залила, кричать будет… А вас как зовут?

– Андрей.

– По отчеству?

– Андрей Михайлович.

– А вашего помощника?

– Коля. Николай. Отчества не помню. Может – Иванович. Нет, не Иванович… Виктория Ахметовна, мы договаривались… – Ну хорошо, хорошо! Заезжайте, за домиком охраны поверните направо, по основной аллее не езжайте, там огорожено, и подъезжайте не к главному входу, а с заднего фасада, я встречу…

Ворота начали открываться.

– Что так долго? – спросил Потехин. – Что молчишь? Что-то случилось? Направо? А почему прямо нельзя? Да поворачиваю, поворачиваю, что ты кричишь? К заднему входу? Через главный нас пустить западло, да? Здесь? Да торможу, торможу… Ух ты, какие ноги! И сиськи! Да она дрыхла, что ли?

Из стеклянных дверей вышла длинноногая женщина в коротком халатике, из которого наружу рвались большие, чуть обвисшие груди, на плечах у женщины было одеяло, конец которого волочился по полу, собирая сухие листья, наметенные к дверям дома позднелетними ветрами. Садовника, видимо, уволили. Или кого-то там еще, кому положено сметать опавшие листья. И, видимо, давно.

Мы с Потехиным вылезли из фургона, женщина критически нас осмотрела, удовлетворенно кивнула – мы оба были в комбинезонах с логотипом моей фирмы, крыса в перечеркнутом круге, «Norats!», именно так, в одно слово, на груди, на карманчике, маленький круг, на спине большой, – и сказала:

– Не сердитесь. Мы тут на нервах. Я позвонила Ноне. Нона просила оказать вам содействие. Дать вам все, что потребуется, – она запахнула полы халатика. – Кто у вас главный?

– Здравствуйте! – Потехин широко улыбнулся. – Какая прекрасная погода! Какой у вас здесь воздух! Благодать!

Потехин помог выгрузить ящики с антенными измерительными комплектами, собрать их, подключить. Запустив анализатор сверхвысоких частот, я надел наушники, взял носимую антенну, повесил на грудь переносной компактный улавливатель. Потехин стоял рядом с Викторией. Виктория ловила длинными пальцами левой ноги задник красной туфли на высоком каблуке. Пока мы готовили оборудование к работе, она успела переодеться, вместо халатика на ней было тесное темно-сиреневое платье с большим вырезом, глаза были подведены смелыми резкими мазками, один глаз казался больше другого, губы были накрашены темно-красной помадой, ноздри длинного носа подрагивали, она что-то сказала.

– Простите? – я снял наушники, шипение и попискивание говорили о том, что вокруг дома и в нем самом шла бурная крысиная жизнь.

– Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?

– Сначала – работа! – сказал я, сделал один круг вокруг дома, другой, пройдя через портик, четыре колонны, тосканский ордер, открыв высокие тяжелые двери, вошел в дом через главный, парадный вход, увидел у ведущей на второй этаж лестницы портрет на треноге, с траурной лентой, и – у меня хорошая память на лица, очень хорошая, – в человеке с печальным разрезом глаз и чуть сдвинутым набок тонким, аристократическим носом узнал Вилена Дерябина.

Да как его было не узнать! Дерябин сыграл в моей жизни роль, перевернувшую мое представление о самом себе. Наша с ним одна- единственная встреча лет так за двадцать до того, как я застыл в немом удивлении перед его портретом, который был непреложным свидетельством его смерти – что с ним случилось? инфаркт? онкология? несчастный случай? кем он приходился заказчице, Ноне Ахметовне? ее сестре Виктории? отец? муж? – наша встреча в парижском предместье оставалась одним из самых приятных воспоминаний, а мой удар, сдвинувший Дерябину нос, случайный и предопределенный, поставил крест на его карьере резидента – что это за резидент со сдвинутым носом? кому нужен резидент со столь явной приметой? – и Вилена Дерябина вернули в Союз, перевели на кабинетную работу. Он, как рассказал мне Зазвонов, знавший все обо всех и обо всем – а я волновался: нет ли каких последствий того удара, не придут ли за мной? – занимался кадрами, связями с общественностью, ушел в отставку полковником, построил дом-дворец – не этот ли, в парадном холле которого я стоял, смотрел в его печальные глаза и слушал писк в наушниках, крыс было в этом доме-дворце множество, – купил четыре хорошие квартиры, одну на Тверской, напротив телеграфа, двое детей, дочки, от первой жены, погибшей в шторм на Белом море – была яхтсменкой, – мальчик от второй, получается – от Ноны, Ноны Ахметовны, сестры длинноногой сисястой Виктории; когда Зазвонов это рассказывал, мальчик был еще маленьким, только-только начал ходить, Дерябин в нем души не чаял, с дочками у него отношения не складывались, особенно со старшей, рестораторшей, гэбистским повзрослевшим сперматозоидом, купившей маленький ресторан в Лондоне, на той же улице, где у Зазвонова с середины девяностых был офис, значит – в самом центре, так что Дерябин, если бы мы встретились еще раз после моего удара с правой – когда-то он у меня был неплох, накаченная рука, заряжающий, попробуйте потягать на учениях – а они у нас шли постоянно, показная часть, демонстрация техники друзьям Советского Союза, – штатные снаряды, за тридцать кило каждый, да тебя еще качает, стрельба с хода, да еще включен стабилизатор, командир, Зазвонов, ухитряется пребольно ткнуть секцией от антенны, да еще снаряд, сука, в масле, – так что Дерябин был бы мне благодарен, он и в самом деле был благодарен тому – признавался Зазвонову, когда они выпивали в ресторане его старшей дочки, – благодарен тому безымянному французскому леваку, он меня за такового принял, не знал же – кто я и откуда? – который без лишних слов вмазал ему в табло, и, если б не безымянный левак, говорил Дерябин, что сдвинул ему нос, у него не осталось бы времени на бизнес, все была бы служба, служба и служба.

И вот я стою перед его портретом с траурной шелковой ленточкой через правый верхний угол. Думаю о Дерябине, Потехине, себе самом, своих родственниках. Воспоминания, правдивые и лживые, живут во мне. Я смотрю на портрет. Выглядел Дерябин перед смертью неплохо. Как он все-таки умер? Скоропостижно? Авария? Или фотография старая, и умер он после тяжелой и продолжительной, изможденный, исстрадавшийся, принеся освобождение и себе и близким? Спи спокойно, товарищ Дерябин, не поминай лихом!..

На мне не было головного убора. Я снял наушники. И услышал звонок. Видимо, моя «Нокиа» звонила давно.

– Да! – сказал я.

Это была Катя. Она спрашивала – как заказ? Поехал ли я к ее соседке через два дома? Я спросил Катю – что же она не сказала – как фамилия соседки? Ведь ее фамилия Дерябина? А муж ее Дерябин? Да? От чего он погиб? Что? Застрелили? Ух ты! Кто? Да-да, прости, глупый вопрос. Да, я на месте, то есть – мы на месте, работаем. Кто – мы? Я с Потехиным. Он мой помощник. Да, я тебе про него рассказывал. Ну познакомишься как-нибудь. Приедешь с Санторини, познакомишься. А, ты оттуда в Лондон… Понятно!..

…Через неделю-полторы Зазвонов, внезапно заявившись ко мне домой, сказал, что Дерябин присвоил себе слишком много из общих средств. Не довольствовался тем процентом, который предназначался на воровство. Чьих общих средств? Средств на что?

Зазвонов положил мне руку на плечо.

– Плюнь ты на этого Дерябина! Надо думать, как Илюшку твоего спасать. Дети – это единственное, что…

Он замолчал.

– Единственное – что?

Он не ответил, сказал, сколько будет стоить адвокат и что деньги найдет, а я отдам, когда смогу. Друзья ведь для того и существуют, верно? Ведь верно?

Колокольный звон стелился по улице. На него откликалась решетка ворот, грозивших сорваться с вделанных в стену крюков. Дворник толкнул одну створку. Звякнула связывающая створки цепь. Дворник вышел на тротуар, повернулся в сторону проспекта, прошел от ворот несколько степенных, неспешных шагов, снял фуражку с галуном, начал креститься на купола. Андрей вышел из-за афишной тумбы и за широкой спиной дворника проскочил в ворота. Оставался швейцар. Днем он всегда должен был стоять в дверях.