– Должен? И больше ничего не скажешь?

– Нет. Завтра за тобой и Розой заедут мои друзья.

– Ты понимаешь, что у меня с моими документами, с моей фамилией могут возникнуть проблемы?

– Только не говори, что мне надо было давно развестись, жениться на тебе и дать тебе свою фамилию!

– Нет, я это скажу, Пьер! Тебе надо было это сделать. Ты этого не сделал. Мой дед, вернее – моя молодая бабка спешили от меня избавиться. Ты подвернулся вовремя, я ни на чем не настаивала…

Мои слова обидели Пьера. Он поджал губы, совсем как его мать, вечно ходившая с поджатыми губами по дому и проверявшая – не испортила ли я гобелены, не переколотила ли фарфор. Желание испортить и переколотить возникало у меня постоянно. Эта аристократка не могла простить сыну, что он привез из какой-то Варшавы какую-то еврейку, ну переспал, так везти с собой зачем, его мать была уверена, что я забеременела нарочно – я и не отрицала, я так ей и сказала: да, потому что любила и люблю вашего сына! – да и вообще сомневалась, что Пьер – отец, я слышала, как она говорила своему мужу, старому алкоголику, что меня наверняка обрюхатил какой-нибудь раввин, а другие раввины, чтобы избежать позора, нашли Пьера, подсунули меня ему, а старый алкоголик отвечал, что раввины не католические священники, если раввин кого-то и обрюхатит, то его, может быть, и накажут, но не так, как священника, а мать Пьера спрашивала – откуда он это знает? – а тот говорил, что во время Великой войны знал одного раввина и был влюблен в его дочку, а мать моего мужа спрашивала – где это ты нашел раввина во время войны? – а тот уходил от ответа, говорил, что раввины бывают и во время войны, что раввины встречаются и в военное, и в мирное время.

Друзья Пьера заехали за мной и Розой рано утром. В красивой, принадлежавшей матери Пьера квартире осталась Мари. Когда машина тронулась, я обернулась: Пьер стоял у края тротуара, прядь волос упала ему на лоб, он поднял руку, помахал нам вслед.

Мы поехали по Орлеанскому шоссе. Сидевший за рулем Морис гнал как сумасшедший: завод, где он работал, получил предписание об эвакуации, Морису следовало вернуться в Париж к вечеру. Однако жандармы дали нам проехать совсем немного, после чего приказали свернуть на узкую дорогу, и вскоре мы нагнали бесконечную вереницу грязных машин, запряженных лошадьми повозок, людей, тащивших тележки и просто пеших, с чемоданами, узлами и свертками. Все были пропыленными, несмотря на раннее утро – уставшими. Морис сказал, что беженцы уже несколько дней двигались по дорогам, а беспечные жители Парижа пустились в бегство только сейчас. Во мне росло чувство раздражения, мне хотелось выйти из машины, пойти по обочине с Розой на руках, хотелось, выйдя, оставить Розу в машине, идя по обочине – оставить ее там, самой затеряться в толпе. Во мне росла, ширилась злость.

Морис оказался знатоком узких грунтовых дорог, отходящих от шоссе, по которому мы тащились, он свернул на одну из таких, сквозь стадо удивленных нашим появлением коров проехал до другой, утыкавшейся в шоссе, мы поехали быстро-быстро и доехали к полудню до нужного места и поселились в большом и просторном доме: я с Розой, жена Мориса с двумя маленькими мальчиками, жена другого коллеги Пьера, Аннет, с девочкой шести с половиной лет, тихой и косоглазой.

Меня просто с ума сводили самолеты, на небольшой высоте пролетавшие над домом. Говорили, что это итальянские – объявивший Франции войну дуче приказал летчикам летать как можно ниже, тем самым показывая французам, кто теперь хозяин в небе. Мимо дома проходили изможденные, пыльные, всего боящиеся солдаты. Многие были уже без оружия, просили воды, мы несколько раз поили их кофе, солдаты проклинали командиров, которые, по их мнению, попросту их бросили, все они говорили, что хотят добраться до своих домов, пока их не настигли передовые немецкие части.

Аннет принесла в дом одну из брошенных солдатами винтовок, сказала, что в кустах у дороги таких еще много, что умеет ею пользоваться и сможет всех нас при необходимости защитить. Мы с женой Мориса переглянулись и попросили отнести винтовку обратно в кусты. Аннет сначала отказалась, потом ее воодушевление прошло и она тихо унесла винтовку. Она шла, держа винтовку у груди двумя руками. Мы с женой Мориса смотрели ей вслед…

…Ночью в окно постучал приехавший на велосипеде жандарм. Я очень испугалась, мне казалось, что жандармы обязательно меня ищут как неблагонадежную иностранку, но оказалось, жандарм привез мне телеграмму, которую должен был доставить его брат, почтальон, внезапно заболевший. Телеграмма была от Пьера: «За вами заедет Морис. Целую. Пьер».

Заснуть я больше не смогла. Морис приехал утром, мы приготовили кофе, но тут же заухала артиллерия. Где она стояла, когда разместилась, никто не знал. Морис сказал, что неподалеку, возле моста через реку, заняли позиции танки. Возле танков окапывались еще не бросившие винтовки солдаты. Их командир, бравый капитан, решил дать немцам бой. Дети плакали. Стреляли винтовки, пулемет посек ветви молодых яблонь. Мы сидели на полу возле камина, понимая, что одного попадания снаряда в дом будет достаточно для всех. Потом все смолкло. Около полудня Морис пошел на разведку. Он вернулся, сказал, что немцы заняли городок, что французские позиции разбиты.

Мы покормили детей, собрали вещи, погрузили их в машину и поехали. Неподалеку от моста, возле окопа стояли двое немецких солдат, в больших касках, с винтовками. Один из них поднял руку, Морис остановился. Солдат подошел, заглянул в машину. У него были толстые щеки, собранные наподобие куриной гузки губы.

– Оружие? – спросил он.

Мы молчали.

– У вас есть оружие? Не понимаете? Ладно, проезжайте!

Мы медленно тронулись с места. На бруствере, запрокинув голову, лежал французский солдат. Одна нога его была без ботинка, через дырку в коричневом носке торчал белый большой палец.

Мы проехали по мосту, проехали вымерший городок.

– Куда мы поедем, Морис? – спросила я. – Пьер прислал странную телеграмму…

– Я знаю. Мы поедем на юг, – сказал Морис.

За городком нас снова остановили. На этот раз это были двое французских полицейских. Их велосипеды были прислонены к телеграфному столбу. Рядом со столбом стояла немецкая черная машина с открытыми дверцами, в ней сидели два немецких офицера и водитель. По другую сторону дороги стояло несколько немецких солдат, только не с винтовками, а с маленькими автоматами, в пилотках, с закатанными рукавами.

Полицейские приказали взрослым выйти из машины и предъявить документы. Они пролистывали их и возвращали быстро. Когда я протянула свое удостоверение, полицейский вскинул на меня взгляд.

– Ваше гражданство?

– Мой муж – гражданин Франции, – сказала я. – Началась война, и я не успела…

– Так все говорят, – ухмыльнулся он. Полицейский сличал фотографию в удостоверении с моим лицом.

– Я сама француженка, – сказала я, – просто так получилось, что…

Полицейский поднял на меня глаза, прищурился.

– Что у вас за акцент? И волосы вьются не по-галльски. Вы кто на самом деле?

Тут я увидела, что подошедший от машины офицер забирает мои документы у полицейского. Я его сразу узнала. Сразу. Несмотря на то, что он был во всем черном, в высоких сверкающих сапогах, весь перетянут ремнями, в фуражке с серебряным черепом, серебряные погоны со звездой. Это был он, сын управляющего имением Тышкевичей под Вильно, Иоганн Каффер, Ганси, Жук, или, как мы его дразнили, Ловчила. Ловчила слегка сжал пальцы левой руки, разжал их так, словно стряхивал капли воды, я узнала этот жест, он так делал, прижимая скрипку подбородком к плечу, приготавливал левую руку, чтобы потом взяться за гриф, прижать струны. Полицейский тут же отошел в сторону, и Ловчила тихо спросил:

– Так ты не вышла замуж, Рашель?

– Вышла. В машине моя дочь.

– Правда? Которая?

– Вон та, в синей блузке.

– Не похожа на тебя. Это неудивительно – дочки обычно похожи на отцов. Хорошие дочки. Ты вот очень похожа на своего отца. Ты же хорошая дочка, правда? Он умер, твой отец? Ну, не хочешь отвечать, не отвечай. Куда едешь, Рашель?