– Кто там?

Это был ее голос, там, за дверью – но он содрогнулся сильнее, чем когда увидел направленные на него острия пик. Вплоть до этого момента он боялся, что ее здесь не окажется, что она куда-нибудь переехала, забыла его. Или, может быть, как раз на это и надеялся.

Сейчас он едва мог найти в себе голос, чтобы отозваться:

– Это я, Лидди… Гуннар.

Дверь загремела, отворилась – и он увидел ее. Она изменилась. Далеко не так сильно, как он сам, но изменилась. Вроде бы отощала. Стала тверже, жестче. Но когда она улыбнулась, ее улыбка по-прежнему осветила угрюмый мир, как бывало всегда.

– Ты что стучишься в собственную дверь, дурачина ты здоровенная?

И тогда он заплакал. Сперва это был просто всхлип, родившийся где-то в животе и всколыхнувший все тело. А потом он уже не мог остановиться. Трясущимися руками он стащил с глаз стекляшки, и все слезы, не пролитые им в Стирии – поскольку Гуннар Броуд никогда не был трусом, – обжигая щеки, покатились по его изуродованному лицу.

Лидди шагнула к нему, и он отпрянул, болезненно горбясь, выставив вперед ладони, отгораживаясь от нее. Словно она была стеклянная и могла расколоться в его руках. Но она все равно обняла его. Тонкие руки – но из этой хватки ему было не вырваться, и хотя Лидди была на голову ниже, она прижала его лицо к своей груди и принялась целовать в затылок, приговаривая:

– Ш-ш-ш… Тише, тише… Все хорошо…

Через какое-то время, когда его всхлипывания начали утихать, она обхватила ладонями его щеки, подняла его голову и посмотрела ему прямо в глаза.

– Что, там было так плохо? – спросила она, спокойно и серьезно.

– Да уж, – просипел он. – Ничего хорошего…

Она улыбнулась своей улыбкой, освещавшей весь мир. Настолько близкой к нему, что он мог видеть ее даже без своих стекляшек.

– Но теперь ты вернулся.

– Да. Теперь я дома.

И он снова принялся плакать.

Каждый удар топора заставлял Броуда вздрагивать. Он говорил себе, что это звук честного труда, хорошо выполняемой домашней работы. Говорил, что он здесь в безопасности, не на войне, а у себя дома. Но может быть, он принес войну с собой? Может быть, любой участок земли, на котором он стоял, превращался теперь в поле боя? Он попытался спрятать свое беспокойство за шуткой:

– Как по мне, все-таки рубить дрова – мужская работа.

Май поставила на плаху следующий чурбан и занесла топор.

– Все становится женской работой, когда мужчины усвистывают в Стирию.

Когда он уходил из дома, она была больше похожа на мальчишку – тихая, неуклюжая. Как будто собственная кожа ей не по размеру. Сейчас Май по-прежнему выглядела костлявой, но в ее движениях появилась быстрота и сила. Она быстро выросла. У нее не было другого выбора.

Новый удар – и с плахи покатились еще два аккуратных чурбака.

– Надо было мне остаться дома, а тебя послать сражаться, – сказал Броуд. – Может, мы бы победили.

Май улыбнулась ему, и он улыбнулся оттого, что может заставить ее улыбнуться. Думая о том, как это удивительно – что человек, сотворивший все то дурное, что сотворил он, мог приложить руку к сотворению чего-то настолько хорошего, как она.

– Откуда у тебя эти стекла? – спросила она.

Броуд потрогал стекляшки пальцем. Порой он забывал, что они у него на лице – до тех пор, пока не снимал их, и тогда все на расстоянии дальше протянутой руки становилось сплошным смазанным пятном.

– Спас одного человека… Лорд-маршала Миттерика.

– Ого! Неплохо!

– Командующего армией, ни больше ни меньше. Мы попали в засаду, и я там тоже оказался, ну и… – Он понял, что снова до дрожи стиснул кулаки, и принудил себя их разжать. – Он решил, что я его спас. Хотя должен признаться, я понятия не имел, кто он такой, до тех пор, пока все не было кончено. Я же ничего не видел дальше пяти шагов. И тогда он подарил мне эту штуку.

Он снова снял с себя стекляшки, подышал на них и аккуратно протер подолом рубашки.

– Стоят, наверное, как солдатское жалованье за шесть месяцев. Чудо современной мысли. – Он снова зацепил дужки за уши, так что поперечина легла в привычную канавку поперек переносицы. – Но я не жалуюсь, потому что теперь я могу видеть красоту моей дочери даже с другой стороны двора.

– Красоту! – Май пренебрежительно фыркнула, но вид у нее при этом был слегка польщенный.

Пробившееся сквозь тучи солнце легло теплым лучом на улыбающееся лицо Броуда, и на какой-то момент все стало совсем как прежде. Как будто он никуда не уходил.

– Так, значит, ты воевал?

Во рту у Броуда вдруг пересохло.

– Да, воевал.

– И как это, воевать?

– Это…

Столько времени он мечтал увидеть ее лицо – и вот теперь она стоит прямо перед ним, а он боится встретиться с ней глазами!

– Ничего хорошего, – неловко закончил он.

– Я всем рассказываю, что мой отец герой.

Броуд съежился. Облака набежали, накрыв тенью двор, и ужас снова стоял за его спиной.

– Не надо так говорить.

– Что же мне говорить тогда?

Он нахмурился, опустив взгляд к своим саднящим ладоням, потер одну о другую.

– Только не это.

– Что значат эти метки?

Броуд попытался прикрыть рукавом свою татуировку лестничника, но синие звезды на костяшках пальцев все равно высовывались из-под обшлага.

– Да так, просто баловались с парнями.

И он убрал руку за спину, где Май не могла ее видеть. Где ему самому не приходилось на нее смотреть.

– Но…

– Хватит вопросов! – сказала Лидди, выходя на крыльцо. – Твой отец только что вернулся.

– И у меня по горло дел, – прибавил он, вставая. – Крыша, небось, протекает в десяти местах.

Было видно, что женщины старались сохранить дом в презентабельном виде, но работы было слишком много даже для троих, не то что для двоих. Дом выглядел так, словно был готов вот-вот рассыпаться.

– Только осторожно. Боюсь, если ты взгромоздишься на крышу, даже стены могут не выстоять.

– Не удивлюсь. Ладно, пожалуй, схожу сперва взгляну на стадо. Я слышал, цены на шерсть нынче такие, что лучше не бывает, со всеми этими новыми фабриками. Где наши овечки – там, в долине наверху?

Май беспомощно взглянула на мать, а Лидди как-то странно скривила лицо, и Броуд ощутил, как ужас лег на него всей своей тяжестью.

– В чем дело? – непослушными губами вымолвил он.

– Гуннар… У нас больше нет стада.

– Что?!

– Я хотела сперва дать тебе выспаться, прежде чем взваливать на тебя все эти заботы. – Вздох, всколыхнувший все тело Лидди, казалось, исходил прямо из подошв ее изношенных туфель. – Лорд Ишер огородил нашу долину. Сказал, нам больше нельзя пасти там овец.

Броуд с трудом понимал, о чем она говорит.

– Это же общинная земля! Там всегда все пасли.

– Все переменилось. Королевский указ. Сейчас это повсюду происходит, в соседней долине то же самое… Так что нам пришлось продать ему стадо.

– Это как это? Мы должны продавать ему наших овец, чтобы он пас их на нашей земле?

– По крайней мере он дал хорошую цену. У других лордов арендаторы и того не получили.

– То есть меня поимели, когда я пошел на войну, а потом еще раз поимели, когда я вернулся! – рявкнул Броуд. Он сам не узнавал звук своего голоса. – И что, вы… ничего с этим не сделали?

Глаза Лидди стали жесткими.

– Я не смогла придумать ничего, что тут можно сделать. Может, ты бы придумал – но тебя не было.

– Но без стада все это не имеет смысла!

В его роду все разводили овец – отец, дед, прадед, прапрадед… Теперь же весь мир трещал по швам.

– Как же мы будем жить? – Его кулаки снова были стиснуты до боли. Он орал, но не мог остановиться. – Как мы будем теперь жить?!

Он увидел, что у Май дрожат губы, словно она собирается заплакать. Лидди обняла девочку одной рукой, и тогда весь гнев вытек из него, оставив лишь холодную скорлупу отчаяния.

– Прости… – Он клялся себе никогда больше не терять терпения. Клялся, что будет жить ради них двоих, обеспечит им хорошую жизнь. И вот не прошло и нескольких часов, как он переступил порог дома, а все уже летит к чертям. – Простите меня…