О, но он хотел этого, хотел его, хотел так сильно. Он хотел всего этого и хотел сейчас, благослови эту невыносимую песню, которая мучила его последние почти тридцать лет, и он едва знал, с чего начать. Он не ожидал, что это произойдет в таких обстоятельствах, никогда так. И все же это было так, и, задыхаясь от волнения, балансируя на грани удушья, потому что как бы глубоко он ни втягивал запах Азирафаэля, этого было недостаточно, Кроули был полон решимости любить ангела как можно сильнее. Он не был уверен, что лучшее, что он мог дать, было лучшим, что Азирафаэль заслуживал — потому что после всего, что Азирафаэль сделал для него, он заслуживал гораздо, гораздо большего — но это все, что у него было.
Грациозно, верный своей натуре, Кроули поменял их местами так, что теперь он сидел верхом на бедрах ангела. Азирафаэль сглотнул, выглядя ошеломленным и застигнутым врасплох, его руки легли на плечи Кроули, но его глаза, сцепленные с глазами демона, оставались теплыми и полными ожидания, столь чуждого на его лице, что некоторое время Кроули мог только смотреть на него, завороженный. Затем, все еще не уверенный, что все это ему не приснилось, он скользнул вниз вдоль ног Азирафаэля, обводя ладонями очертания его тела. Его шея, плечи, обтянутые пижамой, и его руки, которые он крепко сжал в своих. Стоя на коленях на мягком белом матрасе между раздвинутыми ногами Азирафаэля, Кроули целовал руки, которые спасли ему жизнь. Он целовал каждый палец на этих руках. Поцеловав ладони Азирафаэля, он поцеловал внутреннюю сторону его запястий и поднял глаза, только услышав свое собственное имя, произнесенное тихим, дрожащим голосом.
Азирафаэль смотрел на него широко раскрытыми глазами, и теперь в них было больше той грубой эмоции, что-то, что превратило этот странный огонь, разгорающийся как в глубине живота Кроули, так и в его груди, в пылающий Ад.
— Разве плохо хотеть тебя так сильно после всего, что случилось? — прошептал он, отчего его обычно приятно вежливый голос хорошо образованного библиотекаря звучал совершенно иначе. Он был низким, хриплым, и, о да, в нем было много чего, что нельзя было принять ни за что, кроме желания.
Добро пожаловать на темную сторону, ангел, подумал Кроули с некоторой долей горечи, где желание — это единственно правильный поступок.
— Нет, — пробормотал он вместо этого, с трудом сглотнув, когда обнаружил, что его притягивают и очаровывают эти магнетические серые глаза. — Нет, ангел, это совсем не так. В этом не может быть ничего плохого.
— Ну пожалуйста, — сказал Азирафаэль — умолял — и Кроули обнаружил, что не в силах сопротивляться тому, что он сознательно пытался подавить почти тысячу лет, смеси любви и вожделения, которую он испытывал к Азирафаэлю.
Прошло слишком много времени с тех пор, как он впервые понял, что это такое, слишком много времени, чтобы кто-то мог вынести это безответное чувство. Он не осмелился стать причиной Падения единственной родственной души, которая у него была — и разве не забавно, что искушения в их отношениях всегда действовали наоборот, небесное существо соблазняло бедного демона и едва ли даже осознавало это. Об этом, о том, что они собирались сделать сейчас, не могло быть и речи целую вечность, потому что Кроули всегда знал, что слишком заботится о своем противнике, чтобы сделать что-то, что могло бы причинить ему вред. Он не простил бы себе, если бы Азирафаэлю пришлось страдать от ужасных последствий поступков, продиктованных его природой, его вездесущим, неутолимым желанием.
И теперь ничто из того, что он сделал, не могло вызвать Падение Азирафаэля, потому что ангелы просто не падали дважды. Больше не было необходимости сдерживать свои чувства или желания, не было ничего плохого, ничего, что могло бы быть неправильным. Во всяком случае, не больше, чем уже было. По крайней мере, так отчаянно убеждал себя Кроули. Азирафаэль хотел его. Азирафаэль просил его об этом. Азирафаэль лежал на кровати под ним, его глаза были огромными, пылающими и умоляющими. Конечно же, сейчас он не делал ничего плохого.
Кроули собирался не торопиться сегодня вечером, и не только потому, что он был полон решимости пережить и насладиться каждым мгновением того, чего он так долго и безнадежно жаждал, но и потому, что сегодня речь шла больше об Азирафаэле, чем о нем самом, а больше всего Азирафаэлю нужна была любовь. Формально он больше не был ангелом, но то, что он был демоном, делало жажду любви еще более отчаянной. Кто, если не Кроули, мог бы знать это так хорошо? Он также знал, что может дать ей разум, которого сначала боялся, а потом стыдился, пока, наконец, не примирился с ней. Он не знал о других демонах; может быть, Азирафаэль был прав, может быть, он действительно обладал той трижды благословенной искрой добра, о которой так часто говорил, но это не имело особого значения в великой схеме вещей. Он хотел любить Азирафаэля, и он был чертовски одержим этим, несмотря на то, что ему придется заплатить за это, и он будет любить, он знал, потому что теперь, когда он сказал это однажды, слова было трудно сдержать.
Все еще стоя на коленях между одетыми в пижаму ногами ангела, Кроули начал с самых мелких вещей — пуговиц на рубашке Азирафаэля. Одну за другой он расстегнул их все, начиная с воротника и намеренно стекаясь к низу по одной пуговице. Он не торопился, чтобы заметить сливочное притяжение обнаженной кожи груди Азирафаэля, покрытой редкими золотистыми волосками. Эти волосы вызывали веселую улыбку в уголках его губ — это был его ангел в ореховой скорлупе, совершенный в своем человеческом теле, наряду с его непокорными кудрями, которые он мог легко укротить в послушные, но упрямо не хотел; очками, которые он часто носил, несмотря на безупречное зрение; тонкой паутиной морщин на лбу и вокруг глаз и белые зубы, которые только придавали его улыбке более миловидный вид; маленький животик, делавший его похожим на человека, и то, что Кроули наконец увидел, как расстегиваются пуговицы на рубашке Азирафаэля.
Покусывая нижнюю губу, он позволил кончикам указательного и среднего пальцев провести тонкую линию от нежной впадинки между ключицами ангела до совершенно ненужного пупка, который все еще был там и эффективно превращал мозги Кроули в кашу. Азирафаэль вздохнул и вздрогнул под его дразнящими пальцами, его руки вцепились в дешевый выстиранный хлопок постельного белья, когда Кроули стянул рубашку с плеч, ткань соскользнула с них с едва слышным шепотом. Грудь Азирафаэля вздымалась и опускалась чуть более неровно под ловкими пальцами Кроули, изучавшими его обнаженный торс. Конечно, он не принадлежал к числу самых приспособленных людей — и существ — в мире, но его пухлый вид был явно преувеличен возмутительно устаревшими куртками, которые он так любил носить. Он действительно выглядел немного мягким по краям, заметил Кроули, облизывая губы, но эти выступающие ключицы и плечевые кости говорили о том, что его телесная форма тяготела больше к стройности, чем к полноте. Кроме того, под его кожей наверняка были видны очертания натянутой веревкой мускулатуры.
— Ты просто загляденье, ангел, — пробормотал Кроули, позволив указательным пальцам зацепиться за пояс брюк Азирафаэля, и под тонкой тканью проступило само физическое проявление желания ангела. Улыбка Кроули стала еще более голодной, когда его глаза на мгновение метнулись к нему. — Шедеврален.
Лицо Азирафаэля слегка покраснело, но это его вполне устраивало, придавая его коже здоровый румянец и убирая этот смертельно бледный взгляд. Одна его рука легла на щеку Кроули, большой палец провел линию вдоль скулы. Его глаза дразнили, пухлые губы чувственно молили о поцелуе. Кроули сглотнул, затем повернул голову, чтобы еще раз поцеловать ладонь Азирафаэля, и снова встретился взглядом с ангелом.
— Ты когда-нибудь…? — начал он, а затем, после короткой паузы, фыркнул; все еще до смешного обиженный, все еще ревнуя к женщине, которая жила больше тысячелетия назад, все еще задаваясь вопросом, были ли и другие тоже. — О да, конечно же, ты делал.
