— Хорошая ты девочка! Присядь, я с этим каблуком закончу. — И выставил мне маленькую табуреточку, на которой сидят его срочные клиенты, которым он ремонт прямо с ноги делает. Сосед с благодарностью уселся. "Слушай! Мы так и будем сидеть? Сам же сказал, что нужно сегодня и срочно!"
"Мета! Нужно немного подождать! Он человек восточный и для него спешка — это урон достоинству! А раз он от нас не отмахнулся, значит, ему есть, что предложить. И всё равно, он гораздо лучше нас ориентируется в вопросах обуви. Ты согласна?"
"Ну, это конечно так! Но с чего ты решил, что всё так хорошо?"
"Мета! Учись быть доброй и пушистой! Мы выказали ему уважение, это не сложно, но очень важно. Тем более, с его профессией, которая почему-то считается весьма неуважаемой, хотя, лично моё мнение, что быть сапожником — гораздо почётнее, чем продавцом!"
"Продавец же в магазине чистом работает, а сапожник сидит здесь в весь в вонючем клее и с грязной обувью возится…"
"Знаешь, сапожник делает, он своими руками создаёт, пусть не целиком ботинок, но новую подмётку или каблук, а продавец только продаёт, то, что другие сделали, ничего сам не делает, но получает за это деньги. По мне, первое заслуживает гораздо больше уважения. А по поводу грязи, ты думаешь, твой любимый папа на заводе в белой манишке ходит? Там грязи не меньше, если не больше, чем у сапожника…"
"Я об этом так никогда не думала… А что ты ему сказал, САЛАМ — это что значит? И АГА — это кто?"
"Судя по виду, он из тюркских народов, а у них при встрече когда здороваются говорят САЛАМ АЛЕЙКУМ, а АГА — это у многих тюркских народов обращение к старшему мужчине, если я ничего не путаю. Вот и ему понравилось…"
Дядька Ахмет продолжал сосредоточенно загонять гвоздики, которые держал губами в подошву потрёпанного ботинка. Я заметила, что изредка он бросает из-под бровей на меня любопытные взгляды, но я сидела с самым серьёзным и независимым видом. Наконец, отложив сделанный ботинок, он протянул руку:
— Раз уж пришла, давай твои туфли погляжу…
— Не надо, дядя Ахмет! С туфлями всё нормально…
— Давай-давай! Не спорь, когда старший говорит!
Сосед перехватил управление и снял сначала один туфель, протянул сапожнику, следом другой. К своему удивлению, обнаружила, что набойки почти стёрлись, так, что буквально за десять минут на них были наклеены и подбиты новые набойки…
— Носи на здоровье, красавица! А сейчас ещё чуть подожди, мне нужно переодеться и ларёк закрыть.
Сапожник, вернее, если вдуматься, то не сапожник, а ремонтник сапожный, ведь он не шьёт обувь, а только ремонтирует, чем-то шебуршался в своём ларьке. Наконец, минут через десять закрыл на навесной замок хлипкую фанерную дверь, повернулся, и я бы его наверно не узнала. Во вполне приличном, хоть и сидящем на нём мешковато, костюме, начищенных сапогах и чёрной с вышивкой тюбетейке, он совсем не напоминал такого привычного грязного, всклокоченного в толстом длинном кожаном переднике сапожника Ахмета. Только руки остались грязными, видимо негде ему их было помыть. Образ дополнил свёрток из серой упаковочной бумаги. Мы двинулись, по дороге притормозили у какого-то дома, он стукнул пару раз в раму на первом этаже и отдал свёрток в открывшееся окно, сказав, что за заказом должны вечером подойти. На Большом сразу подошёл троллейбус, и мы на нём покатили к Дворцовому мосту. И хоть город уже скоро двадцать лет Ленинград, а до этого десять лет был Петроградом, но часто приходится слышать Питер и Питерский. По-честному, имя Ленинград к городу приросло крепко, гораздо лучше Петрограда. Пока я всё это думала, троллейбус, подвывая моторами при разгонах и громко щёлкая своими контактами, прокатился по набережной мимо университетских "Двенадцати коллегий", поиграл на мосту в обгонялки с попутным трамваем, и мимо площади вывернул на Невский. Хоть и переименовали главный проспект в имени Двадцать пятого октября, но почти все его называют Невским, кроме тех, кто словно бравировал новым названием, впрочем и среди первых многие бравировали не меньше. У Казанского вышли и пошли по каналу к "Спасу на крови", и насколько мне этот собор нравится на вид, настолько же я всегда вздрагиваю от его названия, словно не из красного кирпича сложен, а сочится из стен кровь, судя по названию.
Но до храма не дошли, а свернули в проулок, где до дворе успела углядеть вывеску с сапогом, дядька Ахмет постучал в низкую дверь полуподвала. Дверь открылась, за ней мелькнул какой-то мелкий силуэт. Мы спустились на несколько ступенек и в небольшом свободном помещении нас встретил невысокий чернявый дядечка с круглым животиком и кривыми кавалерийскими ногами, в кожаном переднике и чёрных грязных нарукавниках, которые он быстро скинул:
— Вах! Кого я вижу! Ахмет-Хаджи! Сколько зим, сколько лет! Обрадовал старика, что не забываешь!
— Амаяк-Джан! Я тоже рад, что у тебя всё хорошо и ты здоров! — Мужчины привественно крепко обнялись, похлопывая друг друга по спине.
— Как здоровье родных? Как родители? Как дети?
— Амаяк-Джан! Спасибо! Все здоровы! Я прошу меня простить, привёл вот познакомить с тобой эту замечательную девочку… А потом мы с тобой посидим, выпьем настоящего чая, поговорим… — Я при входе так и остановилась у него за плечом, а сейчас он вытолкнул меня вперёд.
— И как зовут такую красавицу?
— Мета…
— Амаяк-Джан! Она пошла служить на флот, ей форму всю заказали пошить, вопрос с обувью, вот я и подумал, что ты ей сможешь помочь…
— Да! Ох уж эта война! Два сына, средний служит на границе, старший отслужил, но уже в военкомат вызвали, сегодня проводили… С младшим — беда, шестнадцать скоро будет, рвётся воевать, ругаться приходится, как бы глупостей не наделал. Извините, вырвалось. Вы Мета на флоте в каком звании? Я многим командирам сапоги разные много лет шью, а флотские только полуботинки парадные заказывали. А вот девушки флотские… Вы первая у меня будете…
— Я пока просто краснофлотец, я — радистка, наверно в штабе буду… Мне ещё ничего не сказали, я всего второй день, как из военкомата направили…
— Ох! Горе-горе! Девушки служить идут… Что делается… А что вам сказали?
— Ничего не говорили, старшина мне хотел выдать ботинки матросские, они такие большие и страшные, еле отказалась. Мне юбку прямую будут шить, а с ней ботинки не красиво…
— С юбкой ботинки правда не красиво…
Он смотрел, то на меня, то на мои ноги, выглядывающие из под подола платья. Потом крикнул что-то в приоткрытую дверь на незнакомом языке, и буквально через минуту дверь открылась, и мальчишка чуть младше меня поставил на пол какую-то дощечку с рамкой, а мастер предложил мне присесть на стул у стенки. Ахмет оказывается уже успел присесть в сторонке и из угла наблюдал за нами. Мастер ловко нагнулся, выхватил откуда-то фанерный ящик, на который поставил принесённую рамку и предложил мне поставить в рамку ногу. Я скинула туфельку и поставила стопу, которую сначала обжали в длину, потом в ширину, мастер ловко подхватил ногу за подъём и пошевелил моими пальцами, я чуть не взвизгнула от щекотки, но его это не отвлекло от изучения моей ноги. Ещё что-то помяв в моей ноге, он крякнув встал:
— Девочка! Посиди, сейчас кое-что попробуем… — И вышел куда-то. Я осталась сидеть с ногой на ящике, поставленной в странное измерительное сооружение, в котором бортики двигаются и позволяют измерять поставленную ногу. Раздались шаги, мастер вошёл, снова присев у моих ног, он развернул бумагу и на свет явились сапожки, на вид совершенно обычные, на невысоком каблуке, с закруглённым носком, но что-то в них было, что заставляло чувствовать, что на вид обычные сапоги особенные, что они не такие как все, не знаю, как объяснить. Сапожник достал две новые чуть желтоватые портянки, убрал из под ноги измерительную конструкцию, поставил ногу на с краю портянки и каким-то единым плавным движением завернул её на моей ноге. Не глядя поднял один сапог, который оказался на другую ногу, бережно поставил и взял другой. Придерживая пальцами портянку натянул сапожок на ногу. Следом снял с другой ноги туфельку и проделал с ней то же самое, оставаясь в приседе:
