В окно виден шпиль бывшей кирхи Луизы с Золотой птицей вместо креста, а там — Золотая лира на шпиле бывшей кирхи Святого семейства, а чуть дальше — позеленевший от времени крест на одной из башен Крестовой кирхи, которая теперь именуется православной Крестовоздвиженской церковью. Птица, лира и крест. Прошлое и настоящее. Духовное и светское…
…Они были синими от дыма свечей, горящих повсюду. И тут были гробы! Множество, плотно пододвинутые один к другому. Одни раскрытые, другие уже заколоченные. Я споткнулся об один, присмотрелся: армейский офицер, кажется, майор, в парадном мундире, со скрещенными руками в черных кожаных перчатках, лежал, уставясь острым восковым носом в темные своды кирхи… Шорохи, всхлипывания, звуки органа. Огромная картина на стене. Два рыцаря, а между ними женщина в белом. Многие годы спустя я узнал, что эти рыцари — два фельдмаршала, сменившие один другого коменданты Кенигсберга, причем один из них — Ганс фон Левальд, командовавший прусскими войсками под Грос-Егерсдорфом, а женщина в белом — Агнесса Буддерброк, дочь тоже фельдмаршала, жена и того, и другого, пережившая обоих и после их смерти заказавшая эту картину.
Федя тронул меня за плечо, и мы вышли из кирхи. Солдаты давили каблуками окурки и забирались в кузов «доджика», шофер что было силы дергал двумя руками бампер «виллиса», будто хотел оторвать его, отец курил с недовольным лицом, нервничал, но вот и Людка бежит, улыбается, смущенно что-то стряхивает рукой со своей короткой черной юбки…
Однако пора. Я уже опаздываю, а Федя этого не любит. По проспекту Победы, бывшей Юдиттер Аллее, подъезжаю к «Старому городскому кладбищу», бывшему «Второму Луизенхоф», ставлю машину и быстро иду по аллейке. Федор, Людмила Петровна и Вадим, сын Людмилы, уже тут. Федор сгребает мусор, Людмила моет гранитный надмогильный камень, Вадим складывает гнилые листья в пластмассовое ведро. Федор кивает: привет, гвардия! Людмила целует меня в щеку, внимательно глядит в мое лицо, проводит рукой по моим седым волосам, что-то больно и сладостно сжимает мне горло… Вадим пожимает мне руку, усмехается, уходит с ведром. Работаем молча, хотя какая тут особенная работа? Вот и все. Плотно садимся на скамью. Молча глядим на камень, под которым лежат мой и Вадима отец, моя мама. Людка родила мальчика зимой сорок пятого и ушла от моего отца к Феде, а весной с Урала приехала моя мать, которую я настойчиво разыскивал, рассылая открытки-запросы в разные города страны.
— Помянем рабов божьих Николая и Татьяну, — говорит Федор, разливая в стаканы.
— Нет-нет, мне не надо, я за рулем. Хотя, ладно, тут до дома 500 метров, не волнуйтесь, как-нибудь догребу…
Федя погрузнел, постарел, уже на пенсии. И Людмилу годы не пощадили, но сохранили фигуру, лицо ее еще и сейчас притягивает к себе взгляд. Не снимая черных перчаток, Федя вытаскивает из пузатого портфеля свертки с закуской.
— Помянем, гвардия, нашего Николая Александровича и Татьяну Ильиничну. Пусть земля им будет прахом.
— Не прахом, Федя, а пухом, — поправляет его Людмила. Вздыхает, поворачивается: — Как твои?
— Она вновь долго глядит в мое лицо. — Господи, неужели все это было? Тот весенний, помнишь, у форта, день, да и другие дни нашей молодости?
Черный дрозд, изящно покачивая длинным хвостом, звонко перекликается с другим, таящимся где-то в глубине кладбища. Федя, слегка отворотясь, стаскивает перчатки с рук. Они у него белые, морщинистые, влажные, как руки утопленника. Те, майорские перчатки протравили кожу его рук трупным ядом, кожа теперь, как он говорит, не может «укрепиться», чуть тронешь, сползает клочьями. Прячет от людей свои руки. Всю жизнь в перчатках.
Что, гвардеец? Еще? Нет, мне хватит. Да, земля примет всех… Этот красноватый гранит мы покупали в складчину тут же, на кладбище, в небольшой каменотесной мастерской. «Новый? — спросил я мрачного каменщика, отсчитывая деньги. — Не ворованный?»
— «Естественно, — ответил каменотес и добавил: — В смысле — новый. Не видите, что ли?» И провел черной рукой по тщательно отполированному камню. Ранней зимой, когда погода стоит влажная и морозная, камень покрывается легким мохнатым инеем. Его нет лишь в том месте, где когда-то была другая надпись. Буквы, угловатые, готического шрифта, проступают: «СПИ СПОКОЙНО, НАШ ДОРОГОЙ ОТЕЦ»…
В Страстную пятницу. Пятая версия
Что нынче за зима! Февраль, время морозных метелей, а в моем небольшом саду под окнами дома подснежники уже зацвели, набухли почки яблони «Старая Анна», две сороки, покачивая длинными хвостами, суетятся в ветках груши, подправляют прошлогоднее гнездо. Что-то неладное творится в природе, может быть, не только над Антарктикой, но и над Европой прохудился озоновый слой, невидимые космические лучи потоком льются на нас, и на планете становится теплее? Что происходит с людьми, со всеми нами? Погромы, убийства, тысячи беженцев… Что же нас всех ждет завтра? К какой черте мы идем? На кого из нас Ангел Смерти вот-вот направит свой перст, произнеся: «Этот — мой»?
…«Этот — мой», — сказал Ангел Смерти, направив свой перст на Альфреда Роде, и тот умер в разрушенном, заснеженном и загаженном Кенигсберге. Умер, унеся с собой в иной мир все, что знал о Янтарной комнате, сокровищах Украины, Белоруссии и Прибалтики. И Ханс Поссе ушел из жизни, не разжав рта, не прошептав, когда ощутил ледяной холод Смерти на своем лице: «Скорее, ко мне, я сообщу вам, где находится…» О, Поссе, великий знаток искусства! «Когда однажды Гитлер с гордостью показывал Поссе свою, собранную им лично коллекцию картин любимой им Мюнхенской школы, Поссе сказал, что все это вовсе не имеет ценности, нет-нет, не тот уровень, это совершенно никуда не годится!» Так в своих мемуарах пишет личный архитектор Гитлера. Жадный и далеко не такой уж и великий знаток искусства, каким себя мнил, фюрер «греб» к себе все, что, по мнению Поссе, было далеко не лучшим из того, что можно было иметь, обладая такими возможностями, осуществляя такую колоссальную идею, как создание «Музея народов» в Линце! Из 270 картин коллекции фюрера Поссе отобрал для музея в Линце лишь 122, а 57, решил Поссе, можно отправить в венские музеи. Гитлер заупрямился и включил в число картин для своей галереи еще двадцать, мотивируя это тем, что в Вене и так вполне достаточно картин. Ах, Адольф, что эти двадцать картин, когда Ханс Поссе, активнейший деятель «Операции Линц», всего за два с половиной года своей кипучей деятельности собрал для «Музея народов», фактически — музея фюрера, более 5 тысяч редчайших и ценнейших, а порой и просто бесценных произведений искусства.
Он умер, а работа «Операция Линц» ширилась, разрасталась. «Айнзатцштаб» Розенберга не давал спать своим подчиненным, и они напряженно работали, изыскивали, отыскивали, добывали. Как и другие малые и большие штабы различных германских государственных, партийных и военных ведомств.
«…Рейх обезопасил сокровища, имеющие мировую ценность… — докладывает в высшие правительственные инстанции некто Роберт Шольц, „составитель отчетов“, руководитель зондерштаба живописного и изобразительного искусства, в отчете за период с октября 1940 по июль 1944 года. — За время свершения этой акции по изобразительному искусству Айнзатцштабом были найдены и учтены в западных областях 203 места складирования с 21 903 различными предметами искусств… За период с марта 1941 года до июля 1944 года зондерштаб доставил в рейх 29 больших транспортов общим числом 4174 ящика». Транспорты с Запада! А с Востока? И с Востока шли и шли в рейх транспорты со «спасенными сокровищами». «В ходе освобождения областей от русских были собраны сотни дорогостоящих русских икон, несколько сотен полотен русской живописи XVIII и XIX веков… предметы мебели, быта из поместий… бесчисленные коллекции, помогающие составить представление о советской системе отношения к искусству… Все это было собрано и увезено в горные местности рейха для сбережения. 25 папок с особо ценной живописью, собранной на Западе, были переданы фюреру 20 апреля 1943 года (подарочек к дню рождения! Наворованное — в дар любимому вождю. — Ю. И.)… Полный отчет о работе составит ДЕСЯТЬ ТОМОВ…»
