И мы поднялись по бесконечной, кажется, лестнице на башню. Да, это был колокол! Весь в какой-то фантастической бронзовой вязи: кажется, там и город Дрезден изображен. И витиеватая надпись, опоясывающая его мощное бронзовое тело: «ГЛОРИЯ». «Стукни, отец, разок, — попросил догнавший нас Федя. — Звук надо послушать». Настоятель кирхи поднял руки вверх, потом погладил колокол. Что вы, господа офицеры? Нельзя. Просто так, шутя, разве можно? Федя вежливо оттолкнул его и ухватился за веревку, которая была привязана к языку колокола, подмигнул Людке, мол, ну сейчас и грохну! Но мой отец остановил его, и Федя, что-то пробурчав, сплюнув, побежал вниз. Людка, как козочка, запрыгала следом по ступенькам, и мы спустились вниз.
— Вот там лежат русские, — сказал Готлиб, показав на большой, сложенный из серых гранитных глыб, монумент. — Видите, на доске написано: «Тут лежат отважные русские герои, погибшие в 1914 году».
Лейтенант Саша Лобов пожал удивленно плечами, поглядел на отца, священника, лицо его, как и тогда, когда мы стояли возле памятника Барклаю-де-Толли, выражало недоумение: как так? Их похоронили немцы? Ну да, вот ведь написано по-немецки. Герои? Но почему герои, если они тут все погибли? И Готлиб объяснил: каждый, кто погиб на поле боя, перестает быть врагом, и его хоронят как героя. Так принято. Готлиб кашлянул и поправился: «Так было раньше принято».
Отец закурил, протянул пачку папирос священнику, и тот закурил. Отец сказал, что пусть не беспокоится, пусть все тут делает, как и делал, и молодой комендант Даркемена кивнул, да, и он так же считает, пускай проводит свои службы, а отец спросил насчет архива Фромборкского капитула. Немного поразмышляв, Готлиб ответил, что с документами того архива он знаком. Когда защищал диссертацию по истории Тевтонского ордена, то работал во Фромборке, это было в двадцатых годах, но что с этим архивом, он не знает… Покурив, поразмышляв еще, добавил:
— Но тут у нас был замечательный музей античных древностей. — Помедлил, покурил, поглядел вдаль, на город, рынок, сказал: — Известно, что господин, — я не запомнил фамилию, которая была названа, — упаковал все это в 10–12 ящиков, весь свой музей, но никто не видел, чтобы он эти ящики вывез из Даркемена, хотя сам уже три месяца назад исчез. Там очень большие исторические ценности. Может, более дорогие, чем архив.
Нам, а вернее отцу, нужен был архив, а не античные коллекции, он поблагодарил Готлиба, пожал ему руку, и мы ушли в небольшую гостиничку, которую для отряда подыскал Федя Рыбин. Людка уже устроилась в одной из комнаток, чистенькой, уставленной бархатной мебелью, с кружевными занавесками, я толкнулся туда. Людка крикнула: «Нельзя, нельзя!» — но я, делая вид, что не услышал этого ее вскрика, все же вошел. Стоя у большого, в рост, зеркала, Людка примеряла лифчик. Усмехнулась, качнула матово-смуглыми плечами, сказала: «Ну что уставился, дурачок? Застегни…»
Что с тем настоятелем, с теми крестьянами? Кирха еще стоит, но внутри уже все разрушено, деревянные лестницы, хоры, балки — все выпилено на дрова. Подросток Коля, местный искатель сокровищ, который сопровождал меня, сказал, что он лазал в башню. Колокол там еще висит. Да, «Глория» написано на нем. А доску с памятника русским воинам украли, а может, и просто кто-то приказал снять. Мы потом подошли к памятнику. На одной его стороне было намалевано белилами «Гутя», на другой — известное по всей Европе словечко из трех букв с восклицательным знаком.
Было воскресенье. Было гибельно пустынно. По огромной площади ветер гнал пыль и семечковую шелуху. Справа виднелось здание райкома, чуть дальше — серые стены огромного, плоского кинотеатра конечно же с названием «Октябрь». Лишь две фигуры виднелись на площади: мужчина в великолепной кепке-«аэродроме», торговавший семечками, и Владимир Ильич на высоком постаменте, с вытянутой рукой. Пусто было в магазинах. Ни мяса, ни молока, ни масла. Я только что побывал в том брошенном поместье, где когда-то между деревьев виднелись белые каменные тела «голых богов и богинь». Конечно, ни одной античной фигуры в заросшем кустарником и крапивой парке уже давным-давно не было. «На побелку их расколотили, — сказал мне какой-то мужчина, когда я попытался отыскать человека, у которого были „груди богини“. — С побелкой тут туго. Вот их и расколотили. Хорошая была побелка. А того мужика не ищите. Он все пропил. В том числе и этот… как его… предмет мужской, каменный. Ну да, не все были в гипсу, но и каменные, с мрамору, фигуры тут были. Да вон их осколки валяются».
Проходя к автобусному павильону по пустынной этой, усыпанной шелухой площади, глядя на кирху, трубу, из которой валил черный дым и повисал над городом, я думал о том, что, конечно, без души, в бездуховности жизнь невозможна, какими бы яркими и гулкими лозунгами ее не пытались украсить…
Господи, еще кто-то звонит!
— Это я, Ольга! — послышалось сквозь треск и шорох. — Простите, что так поздно, но такая радость: я отыскала книги знаменитой библиотеки Валленрода, шесть мешков книг, фолианты редкостной ценности! Если сможете, встретьте, я одна, денег нет, продала свою шаль, поезд 29, вагон… ту-ту-ту…
«Дзинь-дзинь-дзинь» — отбивают часы полные склянки. Двенадцать ночи.
Телефон молчит. Наверно, у нее действительно нет больше ни копейки. Неужели книги Валленрода?! Исчезнувшие в пожарищах войны и вдруг «вынырнувшие» из прошлого, возникшие как бы из ничего?
…А барон есть барон! Пообещал, что сделает хороший добрый фильм, и даже — красивый фильм, и именно такой и сделал. Просто не верится, что этот город — Калининград, мой город, город, в котором я живу; фонтаны, цветники, зеленые, тенистые аллеи, вот Каштановая, но как он умудрился снять так, что не видно ни одного провала в асфальте? Кафедральный собор, мавзолей Канта, возле которого толпа притихших туристов, могучие, играющие мышцами бронзовые быки, голубь пьет воду из бассейна, дети бегут; полный зал в бывшей кирхе Святого семейства, звучит мощная, вечная музыка Иоганна Себастьяна Баха… Чего только ни делают цвет и желание видеть главное, что в этом городе сохранено, то великое, что тут было всегда, — память о людях, внесших вечный, непреходящий вклад в науку, искусство, в веру человечества в добро и мир…
Вскоре я получил и второй фильм. Там было много интервью, там была сложная и интересная жизнь нашего города. И еще барон Бенгт фон цур Мюлен опубликовал в одном из еженедельников подробный, жестко и реалистически написанный рассказ о своей поездке в наши края. Все было правдиво. И то, что мы столько сохранили, и то, что мы столько потеряли… Свой очерк барон назвал: «ОЧЕНЬ СТАРАЯ КОМНАТА ЕВРОПЕЙСКОГО ДОМА ГОРБАЧЕВА».
Сокровища стеклянных ящиков. Замок «Лохштедт»
«…Если ты что-то очень долго, очень настойчиво, вкладывая все силы, ищешь, то обязательно должен найти, иначе опускаются руки, над тобой начинают смеяться, и твоя великая ИДЕЯ становится ничего не значащим, пустым, никчемным звуком. Как Вы помните, главная ИДЕЯ моя, и затем и наша, была — поиск Янтарной комнаты, но потом поиск расширился, и вот торжество! Янтарная комната пока не обнаружена, но найдены СОКРОВИЩА СТЕКЛЯННЫХ ЯЩИКОВ! Однако я Вас немного помучаю, я ничего больше не буду писать об этом, я сам приеду и все расскажу, а пока вернемся к последним двум версиям, „ШАХТНОЙ“ и „ЗАМОРСКОЙ“. Честно хочу сказать, эти версии для меня, если можно так выразиться, менее любимые. Или я уже Вам писал об этом? Менее любимые потому, что шахты взорваны, и над сокровищами такая толща земли, что нужны огромные средства, чтобы докопаться до них. Увы, федеральное правительство, вначале выразившее интерес к этой версии и даже будто бы пожелавшее вложить в исследование шахт свое внимание и средства, теперь категорически отвергло эту идею, указывая намеками на некоторое ухудшение отношений между ФРГ и Россией. Но при чем тут это?! Мне, откровенно, крайне неприятна и „заморская“ версия. Уж если янтарь уплыл „туда“, то из Америки его никакими силами не вернешь обратно. Там не любят расставаться с ценностями. И умеют крепко хранить тайны. Итак, шахты! Вы помните радиограмму таинственного эсэсовца с буквами „B.S.W.F.“? Я эти буквы расшифровал по-разному. И как намек на „понартовскую версию“ — две первые буквы означают: „БИЕР-ШЕНБУШ“, пивные заводы в Кенигсберге, куда якобы была отправлена Янтарная комната, и как „БЕРНШТАЙНЦИММЕР — ШАХТА — ВИТТЕКИНД — ФОЛЛЬПРИХАУЗЕН“, т. е. янтарь находится в соляных шахтах ВИТТЕКИНД — ФОЛЛЬПРИХАУЗЕН. С тех пор как там раздались взрывы, там скопилось до тысячи кубических метров грязи и шлака, но уж если шахты были прорыты на огромную глубину, то разве нельзя вновь пробить шахтный ствол?
Ведь боковые штольни-хранилища могут быть свободными от грунта! Да, вот что еще: из дирекции Швейцарского государственного архива в Берне мне пришло сообщение, что группой „КРАСНАЯ ТРОЙКА“ (что за группа? Мне пока не известно, разведка „Советов“?) в конце войны из Лондона в Москву был послан текст перехваченной немецкой радиограммы: „Объект охраны принят и складирован в известном вам „Б. Ш.“, верхние части здания разрушены взрывом, направляю согласование, жду дальнейших указаний, СС-оберштурмбанфюрер…“ Подпись неразборчива. Что это означает? Версия „ПОНАРТ“? „БИЕР-ШЕНБУШ“ или „БЕРНШТАЙНЦИММЕР — ШЕНБУШ“? Теперь то, что касается д-ра Андре. Совсем недавно в подвалах университета г. Геттингена были найдены драгоценные коллекции янтаря, ранее принадлежавшие Кенигсбергскому университету. Сокровища эти лежали там, в подвале, с осени сорок пятого года. А привезены они были из тайников шахты ФОЛЛЬПРИХАУЗЕН! Но почему в Геттинген? И кем были привезены? Дело, я полагаю, тут вот в чем. Столетиями дружили Кенигсбергский и Геттингенский университеты. В последние перед войной годы в университете Геттингена работал доктор Андре. А потом он был переведен в Кенигсберг. Уж не он ли и переправлял кенигсбергские ценности вначале в шахты, а потом и в ГЕТТИНГЕН? Но что он туда отправил? Что вывез из Кенигсберга? Увез ли он и Янтарную комнату, и сокровища не только университета, но и минералогического и янтарного музеев Кенигсберга? Между прочим, во время войны он имел звание оберштурмфюрера СС».
Ваш, до скорой встречи, Георг Штайн
