– Не нужно пытаться анализировать чувства, – ответил Пирс. Он потер лоб, вздохнул и, чтоб наверняка, поморщился, ясно давая понять, что думает о попытках самоанализа Баки. – Пожалуйста. Ради бога. Даже не пытайся. Просто дай им течь сквозь тебя, как им хочется.

Но как Баки ни старался, из него ничего не текло.

– Ну, может, усталость? – спросил он. – Я очень устал, – признался Баки.

Он все утро провел в оранжерее, которую впервые открыли для посещения после происшествия. Прошло три недели, и Баки вроде видел, как внутри снуют рабочие, укрепляя каркас. Но, положа руку на сердце, следов их работы Баки не обнаружил. Зато теперь было чем заняться. Оранжерея была совсем небольшой, и, откровенно говоря, работы на всех, кому врачи рекомендовали возиться с растениями, не хватало. Так что цветы даже как-то получше выглядели без ежедневного навязчивого ухода десятка больных. Правда, некоторые засохли, и Баки, выкапывая лунки под семена в ящике с землей, в кои-то веки думал, что это не напрасный труд. Он сильно подозревал, что им дают эти ящики по кругу, чтоб было чем занять руки. Во всяком случае, Баки ни разу не видел, чтобы хоть что-то взошло.

Тем не менее, он провел упоительные полтора часа, молотя палкой по земле. Хотя с непривычки у него и устала рука.

Пирс снова помотал головой и поцокал языком.

– Устал он! – он шутливо погрозил Баки пальцем. – По правилам за разговоры об усталости мне нужно прописать тебе антидепрессанты, увеличить дозу успокоительного и ограничить личное время. Ты же не хочешь этого? Да и с чего тебе уставать? Тебе у нас хорошо живется. Самому иногда хочется здесь полечиться, да не от чего, – рассмеялся Пирс.

– Я здесь очень давно. Но прогресса совсем нет, – осмелился сказать Баки.

Не то чтобы ему не нравилось в больнице. Он привык к ней, завел тут приятелей, да и в обычной жизни он не мог обеспечить себе жилье и еду такого качества. Но все же это был не курорт, и Баки был здесь по делу. Он и так последние годы по большей части провел взаперти. Он очень боялся, что вся его жизнь пройдет так же.

– Прогресс есть, – уверенно сказал Пирс. – Просто ты его не чувствуешь. Это нормально. Даже хорошо. Только приступы ощущаются ярко, а обычная жизнь – это рутина, которую мы не чувствуем.

– Наверное, – согласился Баки. – Но все же, может быть, нам попробовать что-то еще? Что-то кроме разговоров о том, что происходит со мной сейчас? Потому что со мной ничего не происходит.

– Мы не просто говорим о том, что происходит с тобой прямо сейчас. Мы работаем с твоим состоянием, с твоими эмоциями, пока они еще свежие. Через них мы можем выйти на более глубокие проблемы.

– И все же… – пробормотал Баки.

– Но если ты считаешь, что готов – а я думаю, что нет – с учетом того, что тебе недавно пришлось пережить, мы можем затронуть более серьезные темы.

– Я готов, – пробормотал Баки.

Вопреки прогнозам, нервного срыва у него так и не произошло. Пирс до сих пор утверждал, что сознание Баки просто решило его отложить. По мнению Баки, откладывать было уже просто некуда. Оставалось признать, что травмы Рамлоу не принесли ему никаких неприятных последствий.

– Хорошо, – согласился Пирс. – Тогда давай поговорим о твоей руке. Расскажи мне, как ты ее потерял.

Баки поморщился. Он сам хотел более жесткой терапии, но не настолько. Если бы он не уважал Пирса и не доверял его мнению, то решил бы, что тот назло выбрал самую неприятную тему, только чтобы Баки отказался говорить и признал его правоту.

– Я пришел в парк к десяти вечера, как мне было сказано… – тоскливо начал Баки.

– Нет, – жестко оборвал его Пирс. – Не нужно пересказывать то, что тебе рассказали врачи и полиция. Говори о том, как запомнил это сам.

– Я помню поезд, – проговорил Баки. Он рассказывал эту историю на сеансах психотерапии десятки раз. Но из-за множества повторений она не стала менее болезненной.

– Ты был внутри или ждал его на перроне? – спросил Пирс. Он тоже не первый раз слышал про это, однако без наводящих вопросов, без принуждения продолжать Баки так и сидел бы молча, глядя в пустоту, и думал о поезде.

– Внутри, – пробормотал Баки.

– Как ты попал в него?

– Не знаю, – ответил Баки. – Я просто был там.

Баки просто был там. Он сидел посреди темного вагона на груде тяжелых ящиков и ждал. Вагон мало походил на те, что он видел на картинках, рекламирующих путешествия. Никаких скамеек, никаких полок для сна или окон, за которыми весело менялись пейзажи. Его будто заперли в огромной железной коробке, полной ящиков. Может быть, Баки попал сюда в одном из них, может быть, он здесь, чтобы его положили в один из них и заколотили крышку.

Только перестук колес и вибрация пола напоминали, что вагон движется, а не затоплен в самом глубоком месте океана или не зарыт в землю. Где-то там, за железными стенами, Баки знал, кипела жизнь. Сияли огни, высокие сосны колыхались под порывами ветра. Вдоль железнодорожного пути стояли люди. Они кричали и махали руками, приветствуя поезд. Баки не видел их, но знал, что они были там. Они были там, а он – здесь. И знает только бог, как же он хотел оказаться по ту сторону стен, среди счастливых, беззаботных людей. Там, где ему больше никогда не будет места. Поезд набрал скорость, теперь ему с него не сойти.

– Ты не должен там быть, – тихо проговорил Пирс.

– Нет, должен! – воскликнул Баки.

Вагон был рассчитан на семерых пассажиров. Они сидели то тут, то там на ящиках и ждали до поры. Баки никогда не стремился попасть в их число, но Бекка купила билет. И он ни за что не позволил бы ей попасть на этот поезд. Уж лучше Баки, чем она.

– Знаешь, Баки, поезд не обязательно означает что-то плохое, – прервал его Пирс. – Он, например, может означать свободу. Я сам в детстве мечтал однажды пробраться а товарняк и уехать куда глаза глядят. Или желание поскорее оставить все в прошлом. Чем дольше ты едешь, тем дальше окажутся твои несчастья.

– Да какая это свобода, – горько усмехнулся Баки.

Все, что говорил Пирс, не имело никакого отношения к поездам в целом и к его поезду в частности. Какое отношение грязный и скучный поезд, который еще и едет по двум врытым в землю рельсам, имеет к свободе? И уж точно Баки не стремился стать одноруким калекой с расшатанной психикой и весьма туманными перспективами вернуться к нормальной жизни. Лучше бы он вообще навсегда остался в этом поезде, чем бы он ни был в системе аналогий Пирса.

– Свобода не брать ответственность за свою жизнь, – пожал плечами Пирс.

– Думаете, я этого хотел? – прошипел Баки, помахав в воздухе обрубком руки.

– Свобода сделать вид, подчеркиваю, сделать вид, что ты спрятался от людей и тебе никто не нужен, – хмыкнул Пирс. – Как насчет этого?

Спрятаться от людей. Баки хотел бы спрятаться от них, пусть ему даже пришлось бы сидеть в одном из этих ящиков, похожих на гробы. Но люди уже видели, что Баки здесь. Прятаться было поздно, а бежать – некуда.

– Пора выходить, – услышал Баки. – Конечная.

Поезд мерно покачивался на полном ходу. Если следующая станция и была конечной, если она вообще существовала, то ехать до нее было еще очень долго.

– Не думаю, что мы уже приехали, – возразил Баки.

Он огляделся по сторонам. Люди, что раньше тут и там отдыхали на ящиках, поднялись со своих мест и обступили его полукругом. Баки пришлось собрать все свое мужество в кулак, чтобы не сделать боязливый шаг назад. Ведь, кажется, незнакомцы именно этого от него и добивались.

– Для тебя – конечная, – хмыкнул один из них.

Он подошел к Баки почти вплотную. Баки никогда раньше не били, тем более – не избивали, и ему оставалось гадать, так ли это больно, как кажется.

Человек ухмыльнулся, но не ударил. Он вытащил из-за спины толстый шланг, ткнул им Баки в грудь, и того ослепило вспышкой синего пламени.

Баки видел, что горел, он был уверен, что осыпется горсткой синего сверкающего пепла через несколько секунд. Как во сне, он не чувствовал боли. Но ведь это и было всего лишь сном?