– Да боже ты мой! – протестовала я. – Я еще могу понять школьника, которому нравится маршировать туда-сюда. Но ведь твое дело – лечить!

– Я лечу людей, – отвечал он. – Марсиан я бы уничтожил. И, как ты помнишь, Джули, у Хай-Барнета именно револьвер твоего брата спас нас от негодяев, которые хотели отнять у вас коляску. Револьвер и навыки бокса, которые я еще не растерял со школьных времен, а не мои врожденные способности к медицине и даже не твоя сила духа. Бывают времена, когда человек должен сражаться…

Что ж, если моя роль сводилась к тому, чтобы быть свидетельницей этого мнимого величия, меня это не устраивало. И к тому же – как ни трудно писать об этом напрямую – между нами было важное различие: я никогда не хотела детей. Только не после ужасов Марсианской войны. О каких бы душевных муках Уолтера вы ни читали в его Летописи, знайте: на мое сознание те ужасные события возымели такой же эффект. На многих выживших война повлияла похожим образом – Эрик Иден, например, так и не женился. Впрочем, это затронуло далеко не всех – напротив, после войны в Британии резко повысилась рождаемость.

Думаю, Фрэнк всё понимал, но не разделял мое нежелание иметь детей. После нашего развода он вновь женился, у него появился ребенок, и в целом я была за него рада. Но его присутствие все же не способствовало моему душевному покою, особенно здесь, среди осколков нашего злосчастного прошлого, – и рискну предположить, что Фрэнк чувствовал то же самое.

Итак, мы собрались у Марины, которая щедро обеспечила нас чаем и канапе. Нас было шестеро: я, Кэролайн, Филип Паррис, Фрэнк, Эрик Иден и Берт Кук. Это была яркая сцена: наши лица сияли словно луны в лучах приглушенного света единственной электрической лампочки – в обсерватории яркого света не бывает. Я помню запах масла, мебельного лака и металлических шестеренок; наши тихие голоса эхом отражались от купола. Само здание представляло собой приземистую башню с полукруглой крышей. Телескоп стоял на каменном столпе, рядом с механизмом, который позволял ему двигаться вслед за объектами; сквозь крышу был виден синий лоскут неба. В угловатой тени телескопа было что-то зловеще-марсианское – к нему не хотелось поворачиваться спиной. В обсерватории было довольно холодно. Я чувствовала, как внутри меня растет напряжение, которое ни на миг не отпускало меня с тех самых пор, как Уолтер достучался до меня в Нью-Йорке.

Мы все вздрогнули от неожиданности, когда наконец раздался звонок.

У Берта Кука были кое-какие технические навыки, и из подручных материалов – всевозможных инструментов, найденных в обсерватории, и остатков сломанного «мегафона Марвина» – он наспех соорудил небольшой репродуктор, так что мы все слышали слабый голос Уолтера, дошедший до нас по проводам из Германии. Хотя Уолтер хотел в первую очередь поговорить с Филипом, тот, в очередной раз проявив благородство, решительно передал трубку его бывшей жене.

– Уолтер, это я, Кэролайн, – сказала она уверенным голосом. – Я здесь в полной безопасности – как и все мы.

– Кэролайн? Я…

– Что происходит, Уолтер? И где ты, ради всего святого?

– Я в Берлине – когда я звонил Джули в Нью-Йорк, я был в Вене, но теперь уже не там. Ввиду чрезвычайной ситуации они выпустили меня из психушки и переправили сюда.

Я спросила, стараясь говорить погромче:

– Какой чрезвычайной ситуации? И что за «они»?

– Джули! Спасибо, что ты приехала. «Они» – это весь цвет Академии наук, ученые со всей Германии, а может, и со всей Европы. Сейчас они находятся в хорошо оборудованном бункере под теннисным кортом, и могу тебя заверить, что многие из сильных мира сего сейчас находятся в похожих бункерах, разбросанных по всей планете: кайзер, императоры Китая и Японии; конечно, американский президент, а наш король Георг со своей семьей, думаю, сейчас где-то глубоко под Балморалом. Что касается тех, кто собрался здесь, – можете называть всё это «мозговым трестом». Меня же втянули в это благодаря Летописи, и мне кажется, что для них я своего рода комик. Бастер Китон марсианских исследований! Здесь Эйнштейн, Шварцшильд и Резерфорд – специалисты в тех или иных областях, связанных с атомом и его энергией. Гофман и Циолковский – они изучают и предсказывают траектории небесных тел. Тут даже есть тот тип – забыл, как его зовут, – который однажды написал шутливую, но провокационную статью о будущем человечества и случайно угадал, какими окажутся марсиане. «Человек тысячного года» – как-то так она называлась. Возможно, я рассказывал о нем раньше. Он уже не молод – примерно моего возраста. Чудной малый, чересчур темпераментный, зато так и фонтанирует идеями. А астрономы по своим каналам связи вовсю обмениваются данными наблюдений из Хейла в Висконсине и Ликской обсерватории в Калифорнии, и обсерватории Ниццы во Франции – хотя она сейчас подконтрольна немцам. Все эти данные собирает и упорядочивает команда Лоуэлла во Флагстаффе; как жаль, что он сам этого не застал! Даже Ватиканская обсерватория в Кастель-Гандольфо присоединилась…

Филип взял трубку и резко сказал:

– Давай к делу, Уолтер. Какие данные? О чем ты говоришь? За чем они все наблюдают?

У меня еще сильнее засосало под ложечкой – и по лицам остальных я поняла, что они чувствуют то же самое.

Но Уолтер назвал планету, имя которой никто из нас не ожидал услышать: Юпитер.

Мы в смятении переглянулись. Юпитер!

– Уолтер, черт побери! – рявкнул Филип. – Что не так с Юпитером?

– На его облачной поверхности заметили некий знак.

– Знак?

– Светящуюся причудливую метку. Она целиком умещается в той области, которую мы называем Большим красным пятном, и ее даже можно легко разглядеть с Земли. Дайсон из Англии заявляет, что видел такие же знаки на крупных лунах Юпитера, но другие астрономы ставят это под сомнение.

– Знак? – спросил Эрик Иден. – Вроде тех меток, которые через несколько лет после войны можно было наблюдать на Марсе и Венере?

– Именно так, – подтвердил Уолтер. – Лессинг провел наблюдения, результаты которых были признаны неоспоримыми, и сказал мне…

– Насколько я помню, знаки на Марсе и Венере были идентичны и различались только размерами.

– Да, конечно. Их оставили одни и те же существа.

– Марсиане?

– Ну само собой, марсиане! А вот оставить на Земле такой знак, указывающий на то, что планета им принадлежит, они не успели – хотя начало было положено.

– Знак? На Земле? Никогда о таком не слышал, – сказал обескураженный Эрик. (Я тоже была сбита с толку – речь тем временем шла о расположении воронок, оставленных марсианскими цилиндрами; об этом я, как уже говорила, узнала позже.)

– А знак на Юпитере? – продолжил Эрик.

– Он выглядит совсем иначе – на Юпитере мы обнаружили почти идеальный круг…

– Да бога ради, Уолтер, – вмешался Фрэнк, – ты когда-нибудь перейдешь к делу? Какое отношение все это имеет к нам и к твоему берлинскому «мозговому тресту»?

– Самое непосредственное, – сказал Берт Кук. – Он старается дать нам полную картину. Так ведь, Уолтер?

– Берт Кук? – спросил Уолтер. – Так странно вновь слышать ваш голос!

– Как ваши успехи в покере?

– А ваши в шахматах? Впрочем, вы правы. Я действительно хочу дать вам полную картину происходящего. Контекст, в котором мы проживаем свои жалкие жизни. Потому что, видите ли, если небулярная гипотеза верна, то миграция между мирами – необходимое условие для выживания…

Как наверняка известно большинству читателей, небулярная гипотеза Канта, Лапласа и Максвелла показывает, что чем дальше мир от солнца, тем он старше, и, соответственно, тем древнее населяющие его живые существа. Но каждая зародившаяся жизнь сталкивается со множеством испытаний. Наши лучшие физики утверждают, что солнце остывает из года в год. Именно поэтому марсиан влекла Земля: на их планете начинался бесконечный ледниковый период. Однажды наш мир постигнет та же участь: океаны замерзнут, дожди прекратятся, высшие формы жизни вымрут, а низшие съежатся до состояния покоящихся спор. Куда же податься человечеству? Зрелая, но обреченная цивилизация обязана стремиться в более молодые миры в поисках места обитания. Так диктует космология, таковы законы Вселенной.