Stephen Baxter

The Massacre of Mankind

© Stephen Baxter, 2017

© Е. Пташкина, перевод, 2018

© И. Савченко, ил., 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Для тех из нас, кто выжил, Первая марсианская война была катастрофой. Но для существ куда более разумных, чем мы, и более древних, чем марсиане, для тех, кто наблюдает за нашим миром с дальних рубежей холодного космоса, это противостояние наверняка было мелким, незначительным событием, недостойным внимания.

Чем дальше планета от Солнца, тем она древнее и холоднее. Таким образом, Земля старше, чем жаркая плодородная Венера, а суровый Марс, в свою очередь, старше нашего прохладного шарика. Более отдаленные миры – Сатурн, Уран и Нептун – еще древнее и навек скованы льдом. Но Юпитер – царь всех планет, более массивный, чем все они вместе взятые, настолько же превосходящий по возрасту Марс, насколько Марс превосходит нашу планету, и согретый собственным внутренним пламенем, – должен быть населен существами, чей разум поистине велик. Теперь мы знаем, что эти существа давно наблюдали за нами – за человечеством, за Марсом, даже за невинной Венерой. Какой им виделась наша война? Быстро гаснущие искры во тьме, отблески огня на зеленой коже нашей планеты, облачка угольно-черного дыма – беспомощное людское копошение… Юпитериане смотрели на это так, как молчаливый бог мог бы наблюдать за своими непутевыми созданиями: размышляя о непостижимом, с глубочайшим неодобрением.

И все же, как утверждает Уолтер Дженкинс, этот изучающий взгляд свыше задает тот контекст, в котором мы, некогда мнившие себя властителями всего сущего, обречены проживать свои жалкие жизни. И – как показали марсиане, наведавшись на нашу планету, – умирать своими жалкими смертями. Уолтер был прав. Этот контекст продиктовал ход всей Второй войны – и определил самый важный момент в моей жизни.

Впрочем, я, как и большинство людей, стараюсь не думать об этом и тем самым сохраняю здравый рассудок.

И, раз уж речь зашла об изучающем взгляде, я, принимаясь за собственные мемуары, не могу обойти вниманием тень, которую отбросил могильный камень, монолит, известный всем как Летопись – хроника Первой войны, записанная Уолтером, моим глубокоуважаемым деверем (если я еще могу его так называть после развода с его братом, Фрэнком); эта книга, как сказал бы Фрейд, психотерапевт Уолтера, словно тепловым лучом выжгла в коллективном подсознании образ Первой марсианской войны. Хочу сразу предупредить моих читателей: если вы ждете рассказа о величии космоса, поданного высокопарным слогом человека, которому заплатили за всю эту писанину, то вам стоит поискать другое сочинение. Но если вас интересует честный и беспристрастный отчет о событиях, которым я стала свидетельницей, тогда я, женщина, пережившая Первую марсианскую войну и потерявшая все, что имела во время Второй, представляю на ваш суд эти скромные заметки.

По иронии судьбы эта история началась для меня задолго до того, как марсиане во второй раз ступили на Землю, – с настойчивой серии звонков Уолтера из венской больницы. Мне, в то время по крупицам выстраивавшей новую жизнь в Новом Свете, только этого не хватало. Но чувство долга взяло верх, и я откликнулась на его призывы.

Юпитер! Сумасшедший дом! Воистину это с самого начала была запутанная история.

Первые отголоски надвигающейся бури я ощутила в Нью-Йорке, а именно – в Вулворт-билдинг, где мне назначил встречу отставной майор Эрик Иден, чтобы, как он сказал, передать сообщение от Уолтера Дженкинса.

Мой юный коллега Гарри Кейн настоял на том, чтобы составить мне компанию. Гарри был из той породы нахальных американских журналистов, которые с подозрением относятся ко всему европейскому, – думаю, он был таким еще до войны Шлиффена. Я полагаю, Гарри хотел оказать мне моральную поддержку, но к этому примешивался и профессиональный интерес: ему было любопытно побольше узнать о Марсианской войне, бывшей для него лишь смутной картинкой из прошлого.

Так что мы отправились в назначенное место. Был свежий ветреный день; на дворе стоял 1920 год, середина марта. На Манхэттен обрушился снегопад – как все надеялись, последний в этом году; но главной нашей проблемой оказалась слякоть, которая подкарауливала неосторожных пешеходов на обочине, чтобы они промочили ноги по самые щиколотки. Я помню это утро: бодрящая суета на дорогах, электрические рекламные щиты, сияющие в неярком свете дня, – чистая, наивная энергия молодой нации, которую я впитывала напоследок, перед тем как снова окунуться в дела старой недоброй Англии.

Наконец мы с Гарри вошли в здание. В вестибюле поток горячего спертого воздуха ударил мне в лицо. В те дни американцы любили как следует натопить помещение. Я расстегнула пальто, развязала платок, и мы ступили на пол из отполированного греческого мрамора, покрытый подтаявшим снегом и песком, нанесенным с улицы. В вестибюле царило оживление. Гарри со своей обычной насмешливой отрешенностью – привлекательная черта для мужчины под тридцать, хотя по описанию и не скажешь, – сказал мне, перекрикивая шум:

– Сдается мне, что твой майор Иден недавно в городе.

– И ты это понял, даже не видя его?

– Естественно. Иначе зачем бы вам встречаться здесь? В Лондоне американец назначил бы встречу в соборе Святого Павла – это тот самый, с отверстием в куполе, я верно помню? А куда пойдет британец в Нью-Йорке? Вот, пожалуйста – самое высокое здание в мире! – Гарри протянул руку и добавил: – Кстати, а вот и он.

Человек, на которого он указывал, стоял поодаль. Он был худ, невысок и одет в костюм-визитку, казавшийся дорогим, но безнадежно устаревшим на фоне кричащих нарядов, в которые были облачены все вокруг. Если это был Иден, он выглядел моложе своих лет – майору было тридцать восемь, на шесть лет больше, чем мне.

– И ты думаешь, что это Иден, потому что…

– Он единственный, кто разглядывает мозаику.

Человек действительно глядел на потолок, который (кажется, раньше я этого не замечала) был покрыт мозаикой в романском стиле – а может, в византийском. В этом все американцы: в свежевозведенном храме мамоны они чувствовали тягу к своему европейскому прошлому, от которого давно оторвались.

Гарри направился к мужчине, бормоча под нос:

– И выглядит он как типичный англичанин за границей. При таких навыках маскировки неудивительно, что марсиане его поймали.

Я последовала за ним, фыркнув от смеха.

– Тише ты. Что ты такое говоришь? Этот человек – герой.

Эрик Иден, в конце концов, был единственным из ныне живущих людей, кто побывал внутри действующего марсианского цилиндра – его поймали в первые пару дней нашествия в 1907 году, когда военные, пребывая в неведении о природе марсиан, исследовали место первого падения в Хорселле. Эрика оставили в живых – возможно, как образец для дальнейших исследований; он смог выбраться из цилиндра, не имея при себе совершенно ничего, и немедленно направился в свою часть, чтобы сообщить бесценные сведения о марсианских технологиях.