Он окончательно укрепился во мнении о том, кому квартира принадлежала.

— Не придёшь на премьеру? — Макс пытался звучать саркастично, но получилось, скорее, истерично. Потому что это всё звучало… слишком серьёзно. — Театр ведь типа… твоя жизнь.

Макс окинул взглядом фотографии на стенах ещё раз, подчёркивая этим свои слова. Престон тут же словил его взгляд и… метнулся к стенам, агрессивно срывая с них рамки. Какие-то были на верёвочках и потому легко слетали, оставляя за собой хлопок рвущихся нитей. Другие же были на железных крючках и вылетали из стены вместе с гвоздями.

— Престон! — Макс подскочил с места и, чуть не споткнувшись о журнальный столик, кинулся останавливать разбушевавшегося театрала. Тот уже сорвал половину фотографий; он не церемонился, и рамки летели на пол, разбиваясь.

— Я хочу избавиться от этого! Не нужен мне этот театр! От него одни проблемы! — У него на глазах блестели слёзы. Он, внезапно, остановился – из рассечённой ладони капала кровь. Он осел на пол, всхлипывая.

Макс аккуратно поднял несколько лежавших рядом рамок. Стёкла, к счастью, остались целы. Он переложил их на злосчастный журнальный столик и присел рядом с Престоном на пол.

Какое-то время они оба молчали. Престон пытался подавить новые порывы рыданий, складываясь пополам ещё сильнее. Макс просто смотрел на него, не зная, как поступать. Однако во всём его теле было напряжение – он был готов к очередной выходке. Постепенно Престон утихал. Пучок на его голове растрепался и каштановые локоны, извиваясь, словно змеи, падали ему на плечи, на лицо.

Наконец, Престон отмер. Он аккуратно провёл краем футболки по ране, вытирая капли крови – из-за того, что рана была неглубокой, они расположились на ладони крупными рубиновыми бусами. Но Престон быстро смазал эту картину.

После этого Макс решился аккуратно взять Престона за плечи и попробовать потянуть вверх.

— Покажи мне, где у тебя ванная, — попросил он, сам поражаясь, насколько мягко у него получалось звучать. Престон на нетвёрдых ногах пошёл в сторону коридора, не пытаясь скинуть с себя руки Макса.

В ванной Макс, наконец, отпустил его, позволив проделать все операции по заботе о ране самому. В конце концов, он был плох в этом. Престон довольно ловко промыл рану и обмотал её бинтами. А затем сполоснул лицо холодной водой. И всё это он проделал, абсолютно не обращая внимания на Макса.

— Может, теперь, всё же, расскажешь, что стряслось? — попытался снова завести разговор Макс. Всё же с пустыми руками он не вернётся. А так, может, узнает причину. Уговорить его вернуться в театр в таком состоянии… вряд ли получится.

— Макс, ты когда-нибудь задумывался о том, что… — Престон нервно сглотнул. А затем вышел из ванной и проследовал обратно в гостиную. Сел на софу. Поправил лежащие на ней подушки.

Всё это время Макс терпеливо ждал. Престон ещё какое-то время собирался с мыслями, а потом, наконец, выдал монолог, достойный какой-нибудь театральной награды.

— Ты когда-нибудь задумывался о людском эгоизме? О том, который требует с нас делать всё для достижения наших целей. Мы настолько сильно возвышаем наши желания, что убеждаем себя в собственной значимости. Грубо говоря, мы возводим важность нашей цели в контексте нашей жизни в слишком сильную… значимость. Вернее, придаём ей слишком большую важность. Будто она важна для всех вокруг. Будто бы моя пьеса важна для Евы или Луиджи. Нет, она ведь важна только для меня. Пьеса важна для них тоже, вероятно, но не настолько сильно, как для её автора. Потому что она в первую очередь выражает моё прошлое и является моей целью для достижения своего будущего. Я хочу сказать, что пьеса для меня – это всё. Как и театр. Ведь кто я без театра? Разве я умею что-то ещё?..

Престон сделал многозначительную паузу.

— Нет, я переполнен театром, вся моя жизнь построена на игре. И я умею изображать что угодно. Но, кажется, я слишком увлёкся. Ведь неправильно придавать самому себе такую важность. Понимаешь, я ведь допустил ошибку любого обывателя. Я переоценил значимость… самого себя! Боже, я заставил людей приносить себя в жертву ради моих интересов! Ради моей пьесы! Я заставлял тебя, я заставлял Еву, я… Я слишком увлёкся! Эта треклятая пьеса… Все те часы, которые я тратил на неё, в том числе сверх меры – я мог потратить их на… на, знаешь… на всё остальное. Я… Я мог бы быть вчера дома раньше. Мог бы вернуться домой сразу после репетиции, не задерживаясь там ради двух дурацких сцен с лютней! Я… Я мог бы быть рядом, когда бабушка умирала, и я мог бы вызвать скорую и спасти её. Но я был занят своей дурацкой пьесой.

Престон замолчал, делая глубокий вдох, а потом поднял на ошалевшего Макса красные от слёз глаза.

— Я пожертвовал бабушкой ради своей пьесы.

Вот, почему Престон не явился на репетиции. Вот, почему он не отвечал на звонки.

Его грызло чувство вины. И ещё шок. И ещё много чего.

Макс присел рядом с ним на софу. Что отвечать на этот монолог? Он не мог выдавить из себя даже стандартного «я сожалею», потому что сожаления тут было явно недостаточно. Более того – Престон наговаривал на себя вполне справедливо. Он слишком сильно упёрся в пьесу, руками и ногами.

Мог ли он видеть через изучение собственного прошлого то, что наступит в будущем? Вряд ли. Уж слишком сильно он сосредоточился на этих попытках, чтобы видеть хоть что-то.

И что ему сказать? Молчание, скорее всего, убивает Престона ещё сильнее. Но Макс надеялся, что тот хоть как-то продолжит мысль, что он даст ему крючок, зацепившись за который, Макс сможет помочь ему. Если Престон, конечно, хотел, чтобы ему помогли.

— Я.. я так хотел показать ей этот спектакль! Я боялся, что это будет моя последняя постановка, которую она увидит… Не пойми неправильно… Я знал, что ей осталось недолго и я хотел, чтобы она… ну… запечатлела мой дебют на большой сцене. Хотел показать ей, что вся эта работа…

— Просто всё пошло не по плану, — выдавил Макс.

— Да! И… я ведь всё ещё звучу эгоистично…

— Ну, ты говоришь, что она могла умереть в любую минуту и…

— И я должен был уделять как можно больше времени ей, а не мыслям о том, как я порадую её своей постановкой… Как она уйдёт на покой, зная, что у меня… есть будущее…

А она умерла даже не в твоём присутствии, — с сочувствием подумал Макс.

— Может, тогда ты… ради неё постараешься всё же… обеспечить себе будущее и не бросать театр? — попытался Макс.

— Театр – моя величайшая ошибка.

— Ты же не хочешь винить театр в том, что ты сраный эгоист, ни на минуту не задумавшийся о бабушке? — получилось как-то слишком резко. Но по-другому Престона из этого не вытащишь. Он же потонет в.. в этом всём горе и производном. А если сказать ему прямо, то…

У Макса внутри всё сжалось. Эгоист здесь ведь не только Престон.

Они оба хороши.

Только Престон остался в одиночестве, а Макс должен был Престону как-то помочь.

— Я… — Престон вздохнул. — Ты прав. Но…

— Что «но»?

— Мне теперь жить с этим. Каждый раз, смотря на эту квартиру, на эти обои…

— А разве квартира теперь твоя? — тупо спросил Макс.

— Ну, я совершеннолетний, а бабушка завещала её мне. Скорее всего. Я думаю, где-нибудь в её комнате есть документы… Чёрт, это так неправильно, говорить об этом сейчас.

— Если тебя тяготит прошлое, то постарайся оставить его в прошлом, — буркнул Макс.

— Это произошло вчера! — в сердцах воскликнул Престон.

— Со вчера прошло уже достаточно времени. Я не говорю, что ты не должен скорбеть, но… постарайся хоть немного взять себя в руки. Приходи завтра на репетиции. Отвлекись.

Престон молчал. Молчал достаточно долго – Макс уже сам начал сомневаться в том, что только что наговорил. Всё же заставлять Престона работать в такое время… Хотя нет, это было правильно.

— Всё же ваша пьеса – результат работы многих людей. Она нужна каждому из вас. Для поступления.

— Тебе Дольф это сказал, да?

— А разве это не правда? В любом случае: ты подвёл бабушку, сосредоточившись на пьесе. Но скольких людей ты подведёшь, забив на неё?