Он выныривает из мыслей, лишь ощущая, как Агеро крепче сжал его, усаживаясь в просторное кресло. Нить рассуждения выпадает из его неплотной хватки, и он привычно вздыхает. Накидка уже не грела, но была мягкой и окутывала словно одеяло. Баам аккуратно, стараясь не задевать чужую кожу своей, кладёт голову на чужое плечо.

Он не будет спать. Просто немного посидит вот так.

Губ касается горячий шоколад, один пар от которого заставляет поморщиться — в резком перепаде температур тоже мало приятного. Но, если перетерпеть, то станет немного легче.

Первый глоток охлаждается ещё во рту, второй и третий прокатываются по горлу еле тёплыми, но четвёртый, пятый, шестой медленно отогревают грудь, а под конец крупной чашки он чувствует приятное тепло в животе. Разумеется, надолго оно не сохранится, но даже эти минуты он планировал смаковать до последнего.

Только приоткрыв глаза он видит радостный трепет в глазах Агеро. Верно. Ему бы стоило сейчас скинуть накидку и застыть в воздухе, говоря о чём-то полезном. Ему бы стоило выдумать отговорку, почему он вообще позволил себя нежить, почему так тянется сейчас к теплу. Стоило вести себя бодро, не показывая усталости.

Но отчёты прочитает от силы два человека, которые скрепят их друг с другом и отправят в архив. Никому не нужные, треклятые отчёты, из-за которых он забыл, когда в последний раз спал. А Агеро заботится. И заботу эту очень, очень хотелось принять.

***

Агеро задерживает дыхание, когда Баам открывает глаза. Не уходит. Сам ластится — положил уже голову обратно на плечо. Уходить и не собирается — тонкая ладонь выскользнула, но лишь для того, чтобы придержать сползающий край накидки. Вот-вот снова глаза прикроет, а то и заснёт. Вот так, без долгих попыток заставить его забыть о сне и утомить, и лишь затем любоваться засыпающим рядом.

Баам даже не вздрагивает, когда он запускает руку между полами, гладя всё ещё ужасно холодные бока. Когда Агеро замирает, тот лишь устраивается удобнее и расслабляется, словно не видя в этом ничего необычного. Словно не должен был сейчас начать ворчать или мягко остановить его.

Он запускает руку глубже, гладя ледяную спину, Баам тихо вздыхает. Плечо расслабляется, когда он сжимает его и мягко массирует. Переместив руку на грудь можно с удивлением почувствовать уверенное сердцебиение под холодной кожей. Переместив ниже — немного тёплый участок и расслабленный живот.

Баам наслаждается его прикосновениями, расслабляясь лишь сильнее, когда он начинает расстёгивать пуговицы рубашки. Расслабляясь лишь сильнее, когда он расстёгивает штаны, стягивая ещё одни под ними. Расслабляясь лишь сильнее от того, как он выводит узоры на чужом животе кончиками пальцев.

Баам возбуждается медленно, рука даже успевает замёрзнуть, пока скользит вверх-вниз, неторопливо обводя контуры тела. Болезненно сводит брови, крепче прижимаясь к нему, и рвано вздыхает.

Баам холодный даже под одеждой, но отрывистые вдохи у него выходят удивительно горячими. Ладонь сжимает край накидки сильнее, легонько подрагивая. Он накрывает её своей, заодно обнимая Баама за плечи крепче.

Агеро не знает, в чём причина этого. Сошлись ли звёзды удивительным образом, снизошло ли на него божье (дьявольское?) благословение или он сам не заметил, как наступил крупный праздник, но подарок был восхитителен — медленно Баам начинает покрываться румянцем, чутко реагируя на осторожные прикосновения. Рука не чувствует, становится ли Бааму теплее, но Агеро надеется, что да. Тем более что на чужом лбу через пару минут выступает испарина, к которой липнут короткие пряди.

Баам дышит всё более сбито, давая вырываться даже слабым, протяжным стонам.

Баам сам тянется к нему за поцелуем, прикрыв глаза, и мягко, неспешно целует, отвлекаемый убыстряющимися движениями его руки.

Отвечая на поцелуй Агеро думает: что бы ни стало причиной всего происходящего, ему стоит позже от души это нечто поблагодарить.

***

Баам стонет не столько из-за ласки, пока ещё не набравшей обороты и еле пробивающейся через подушку истощения, сколько от того, как мерзкое окоченение медленно отступало, какими горячими, почти обжигающими казались чужие ладони, от того, как само тело спохватилось и начало хоть и совсем немного, но отогреваться.

Вместе с ощущением от горячего шоколада, тоже согревавшего изнутри, ему так хорошо, что хочется плакать. Когда к этому прибавляется ладонь, мягко обхватившая член, он тает, не глуша стон даже прикушенной губой.

Как же он устал. Устал терпеть сонливость, холод, жажду ласки, капризы начальства и эти проклятые отчёты, что он писал по десятку за день. Агеро тёплый. Даже не так — Агеро тёплый. Рядом с ним размаривает словно в безопасности, и сдерживать себя становится просто невозможно.

Губы и язык отогрелись от горячего шоколада, но чужие всё равно кажутся горячими. И сладкими, словно перед тем, как дать горячий шоколад ему, Агеро отпил сам.

Баам даёт накидке соскользнуть, чтобы свободными руками вцепиться в чужие плечи. Накидка уже остыла, лишь напоминала о тепле, что хранила раньше, отчего плечи обдаёт теплом от нагревшейся комнаты, когда она соскальзывает. Недолго думая он подаётся вперёд, крепко, на грани с жадностью, обнимая Агеро.

Кажется, последняя его мысль, пока ещё оставались силы думать, пыталась прошептать что-то о недопустимости, но он её выбросил, не дослушав.

Только сегодня.

***

Агеро смотрит на выступающие клыки, когда Баам не закрывает рот, стоит разорвать поцелуй. Вид нечастый — хоть он и множество раз ощупывал их языком, но видеть их умудрялся лишь мельком, во время чужой речи или широкой улыбки. Не слишком большие, не слишком маленькие. Ни кабаньи, широкие и выдающиеся вперёд, ни вампирьи, описываемые как острые как иглы. Почти человеческие, лишь немногим больше. Кажется, он даже видел людей с похожими.

Хотя, в свете новых знаний стоило задуматься, были ли они вообще людьми.

Нога Баама опасно дёргается, впечатываясь в ручку кресла, когда тот вскрикивает от слишком смелого движения. Агеро придерживает его, прижимая к себе ещё крепче, чтобы случайно не поранился. На кресло было плевать — купит новое, даже если Баам расколотит его в щепки.

В груди нарастает благоговение. Он впитывает малейшие движения, всхлипы, туманность взгляда, тут же скрывшуюся за закрытыми глазами.

Баам редко бывает таким. Открытым. Не скрывающим реакцию. Если честно, почти никогда.

«Драгоценность», снова шепчет что-то чуждое человечности внутри. И сам Агеро кивает — Драгоценность, несомненно. Самая большая. Самая ценная.

Вскрикивающая, и шепчущая ему в шею его же имя.

Тёплая, почти горячая. Отогревшаяся наконец.

Мычащая в обессиленной истоме, когда он собирает семя с чужого живота, чтобы вытереть затем носовым платком.

Подтягивающая ноги, чтобы удобнее устроиться на его коленях.

Дышащая всё глубже и спокойнее.

Драгоценность.

Агеро подтягивает накидку, чтобы закутать в неё задремавшего Баама, свернувшегося на нём клубком. Другая рука, откинув платок в сторону, замыкает объятья, окончательно не давая Бааму свалиться. Шерсть сваливается под руками, и слугам придётся попотеть, возвращая её в прежнее, идеальное состояния. Но разве это его забота?

Его забота — тихонько баюкать котика, свернувшегося клубком на его коленях.

***

Глаза слуги, в очередной раз подливавшего в ванну кипятка, обретали всё более квадратную форму с каждым новым ведром. Агеро с наслаждением прикрикивает, жалуясь, что с таким кипятком он его скорее насмерть заморозит, чем согреет, и что ему стоит поторопиться и не валять дурака.

Баам, сидящий напротив, в углу, в который слуга и лил воду, сидит очень напряжённо, пока они снова не остаются одни.

— Драгоценный мой, а я ведь предлагал! Как всё оказалось просто, верно?

Вода вокруг Баама не успевала согреваться, сколько бы кипятка не лил слуга. Зато сам Баам на ощупь был почти тёплый. На этот раз Агеро не дал ему снова мёрзнуть, почти силой запихнув в ванну.